Дом из парафина - Анаит Сагоян

Остается ощущение, что меня обманывают. Показывают картинку, которая больше не соответствует действительности. То есть она как бы соответствовала раньше, а теперь уже нет. Я смотрю в окно и вижу солнце таким, каким оно было восемь минут назад.

Три мои тени

Сегодня я вдруг понял: дожди больше не закончатся. Это открытие случилось так же неожиданно и просто, как наступает сон. Вот когда сон уходит, все сложно: у тебя в руках что-то очень важное, и ты случайно понял, что оно тебе лишь снится. Но если держаться за него изо всех сил, то можно протащить его с собой в кровать: ты веришь в это целых тридцать секунд.

Когда в Берлин приходит ночь и со всех сторон горят фонарные столбы, я обрастаю тремя тенями. Вот иду я к остановке какой-нибудь улицы с благозвучным названием, в каком-нибудь квартале старых, выгнивающих по контуру домов, и все мои три тени волокутся позади меня, распустившись на пол-окружности. Две крайние тени попадают в поле моего зрения, и тогда мне кажется, что меня преследуют. Я резко оборачиваюсь, готовый нанести сокрушающие боевые приемы, какие делал Стивен Сигал на пиратской пленке из моей старой коллекции, и, никого не обнаружив, мигом фокусирую взгляд на асфальте, будто монетку уронил. А может, показалось, и ничего не звенело? Или все же уронил? Потом осматриваюсь проверить, был ли убедителен с монеткой, – для нежданных свидетелей. Но никому до меня нет дела. Вот и хорошо. Три мои тени ждут знака, как будто мы заодно. Я им этого не внушал.

Все дожди – будто кислотные. Все тела-аморфные. Мы, смазанные по контуру, шагаем навстречу друг другу, ловко выгибаясь в момент почти неизбежного контакта. А наши тени врастают друг в друга без стеснения и заминки, упиваясь случайными связями и уходя в них с головой. Без обещаний и обязательств. Как же это прекрасно.

Сворачиваю к ночному киоску за очередной бутылкой. Берлинцы нежно называют киоски «шпэти»[10]. Как подругу из старших классов, у которой весенняя улыбка и ветер в волосах, и тебя это почти заводит. Но в силу возраста ты еще придурок и поймешь это лет через десять, когда столкнешься со Шпэти на шумной улице, а она будет держаться за руку с твоим бывшим приятелем. И ветер поднимает ее локоны, и она все та же…

Кажется, что дождь уже залил мне ушные раковины и сейчас хлынет изо рта, ноздрей и выдавит глазные яблоки упорной волной. Его стало слишком много на квадратный метр, на душу населения, даже на три мои тени. Они захлебываются в лужах и потом глубоко вдыхают на сухих промежутках, медленно отращивая жабры.

Под ухом заревела пожарная. За ней подоспела еще одна. И только теперь я оглядываюсь и вижу толпу. Смотрю на них, а все они смотрят вверх, выглядывая из-под своих зонтов. И я посмотрел вверх: дождь льет, молнии бьют. И пламя такое огромное, языкастое. Изо всех окон квартиры на верхнем этаже высунулось, в небо рвется.

Я спасу тебя, детка! У Стивена Сигала всегда находился под рукой нож, которым он вершил справедливость. Я откопал в рюкзаке лишь ручной насос для велосипеда, и то достал его неуклюже – никакого ювелирного выката из-под мышки, как это делают в момент атаки. Да и нападать пока не на кого. Не накручивай, говорю себе, не накручивай.

К моей Шпэти лениво склоняется местный алкаш. Я не то чтобы ревную, нет. Сколько его ни увижу, он в одной и той же помятой футболке расхаживает по району и собирает стеклотару. Так обычно наряжены персонажи мультфильмов с первого аж до пятисотого эпизода: они уплетают завтрак и путешествуют на край Вселенной, не переодеваясь. Их даже хоронят в тех же шмотках. Трюк прост: мультипликаторы хотят, чтобы зрители лучше запомнили образ героя. Или вот Марк Цукерберг: он настолько богат и настолько не привязан к деньгам, что ему неловко хотя бы как-то разнообразить свой гардероб. Люди же смотрят.

Видимо, мой районный Цукерберг тоже очень хочет, чтобы я его запомнил. Или ему просто лень чередовать принты на футболках, даже если его привычный костюм давно провонял, а хоронить себя пока рано. Потому что он – парень простой, ничуть не испорченный роскошью, как сам знаменитый Цукерберг. А пиво у местного Цукерберга-из ближайшего киоска. Это нас даже немного роднит. От подобных мыслей сразу не по себе становится.

Или все цукерберги – это лишь анимированные проекции, которые заполнили мой придуманный мир? Вот они шагают туда и обратно, заполняя мое сознание, и мне больше ничего не нужно, чтобы успокоиться и понимать: я не один. Мне нет дела до всех вокруг, но я не один.

Пожар тем временем только усиливается, будто с неба льет совсем не дождь, а бензин.

– Вот как бывает: жили себе, беды не знали. А тут вдруг на тебе, и горят. Ничего не уцелело.

Он говорит со мной по-русски, осторожно допускаю я. Оглядываюсь и обнаруживаю, что вот уже стою рядом с местным Цукербергом, а все остальные поодаль. Я с досадой признаю, что обратился он, действительно, именно ко мне.

– А жертвы есть? – осторожно переступаю через свою гордость, как через рваные прутья ограды где-нибудь на заброшенной станции.

– А жертв нет. Хозяйка в отпуске. Кто-то, говорят, поджег квартиру. В отместку, что ли, – Цукерберг громко, зло расхохотался и хлебнул из бутылки, а мне мгновенно захотелось отстраниться, когда на нас осуждающе уставились.

«Я не с ним», – скорчился я от негодования, но выглядело это совсем не убедительно.

В нос бьет запах дыма и гнилых ананасов, еще утром сходивших за слегка переспелые райские дары. Что-то совсем не хочется пива, и киоск за спиной больше не зазывает внутрь. Даже шоколадка в горло не полезла бы. Она обычно лезет «через не хочу», если прошагал полгорода. Давишься последним куском, он приторный и терпкий, и ты его съедаешь – ради того, чтобы вызвать жажду и скорее все запить.

Но ничего не хочется. И этот пожар рвется будто не из окон последнего этажа, а прямо из моих глаз. Он занял все пространство. Пожарные задействованы, но все уже сгорело.

– Представляю, вернется коханка с моря, загоревшая такая. А загоревшая не она одна! – Цукерберг давится от злорадного смеха, тряся в