Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Мы ненавидим в других себя самих. За то, что позволили им видеть нашу слабость. За то, что были мудаками, и они это запомнили.

Берлинская ночь стала неуютной. Меня обдало пробирающим холодком, и футболки стало уже недостаточно. Я вдруг понял, почему моя старшеклассница не отпускает меня. Чего-то я ей недосказал. Милая Шпэти, ты – зеркало всех моих неудач. Стою, смотрю на горящую квартиру и ловлю себя на мысли, что и сам не прочь бы спалить все, что окружает мою даже не бывшую. От этого открытия меня немного подкашивает. Я плотнее прижимаюсь к витрине.

Утром все вокруг станет проще и понятнее, говорю себе. Это все ночь. Во всем виноват дождь. Не накручивай. Промокшие до нитки, окруженные ночными фонарями, мы становимся безумцами, способными на отважные или жалкие поступки. Никаких средних частот. А наступит утро, и повыходят наружу все эти счастливцы в узких подвернутых штанишках и их наивные подруги, что носят экосумки с врезающимися в плечо лямками. И лица у них такие необремененные, как будто никто у них ни разу не крал велосипеда. И даже ни разу не выкрутил седло. И вот ты смотришь на них, и все кажется проще.

– Хорошо-то как! – Цукерберг потянулся, аж кости затрещали. Меня охватил сладкий озноб, будто это мои кости. Сильно захотелось спать. – До чего хорошо! Утром пройдусь по району, соберу бутылок. Куплю карривурст и с местными о пожаре потолкую. Вдруг кто что узнал.

– И всё?

– И всё, – Цукерберг пожал плечами, как будто хотел спросить: а что еще? Да ничего. Все цукерберги постигли некую истину.

Когда был потушен последний очаг возгорания, мой новый знакомый резко оттолкнулся от витрины киоска и зашагал прочь. Видимо, ни хлеба, ни зрелищ дальнейшее не сулило. Он с омерзением отбивался от дождя, который сразу же обрушился на него за навесом. Капли шумно расползались по земле, и Цукерберг не услышал, как что-то выпало из его кармана. Я почти окликнул его, но тут узнал предмет в луже. Когда я подобрал спичечный коробок, он был уже совсем мокрый, но дождь еще не успел смыть запаха бензина.

Я иду прочь от дыма и тревоги. Прочь от выдохов облегчения, испускаемых толпой. Ни злорадствуя, ни сочувствуя. Шпэти… Ну что, Шпэти? Все считаешь выручку, перевыполнила план? Тут такой пожарище, а ты сбыла зевакам табака и алкоголя на неделю вперед. Каждый выживает по-своему. И ты тоже изменилась. Совсем другая стала. А мне остается лишь вспоминать прежние твои локоны на ветру.

Да и я уже не тот. Все мои герои – на потертой кинопленке, а их апперкоты больше никого не впечатляют. Все мои женщины – фантомы в пестрых отблесках ночного города, а собеседники сжимают в карманах спичечные коробки, пропахшие горючим. И музыка моя – из прошлого века. Стою под множеством фонарей, освещенный до дыр. Я всего лишь слизняк, чудак у киоска за углом. Что, черт возьми, я делаю здесь?…

Дождь льет без повода и цели. Голова идет кругом. Вот иду я к остановке какой-нибудь благозвучной улицы в каком-нибудь квартале старых, выгнивающих по контуру домов, а позади меня, дружно взявшись за руки, ступают широкоплечий Сигал, постигший истину Цукерберг и милая Шпэти из старших классов. Хочется резко обернуться и столкнуть их куда-нибудь на обочину или в канаву. Но, сколько ни крутись, они дышат тебе в затылок до самого рассвета. Пока наконец не потухнут фонари.

Желтоглазые

– И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза…[13] – сипло напел я себе под нос, скомкал залежавшуюся в рюкзаке квитанцию и выбросил ее в маленький подвесной мусорный ящичек. В такие обычно проталкивают бумажные стаканчики из-под кофе, и те торчат, потому что ящички им не впору.

Сев, я уставился в огромное окно. Водитель автобуса наскочил на ухаб, но не сбавил скорости. Снова ухаб. Скат. Вдавливаю подошву в мягкое теплое дно под передним сиденьем: старая привычка искать тормоза. Чудак снова вынуждает меня до упора топить воображаемую педаль. Но вот серпантин сгладился, холмы распрямились, как под паром утюга, и все обошлось. Меняю педали. Стертое сцепление снова дает о себе знать. Как много лет назад.

За окном ровные, простирающиеся до горизонта поля придавило облаками. Радуюсь каждому новому признаку похолодания, как будто ими можно измерить, как далеко позади, на юге, оставлен Берлин с его захламленными улицами снаружи и белыми, вечно необжитыми стенами внутри.

В Варнемюнде пахнет влагой. Она оседает в легких, и, когда дышишь, чувствуешь сопротивление. Вообще, остается ощущение, что здесь природа тебя отторгает. Или просто не замечает. Она очарована не тобой, обласкана кем-то другим. А ты ведь в нее влюблен. Это как взросление, прирост нового годичного кольца.

Но вот я уже вязну в дюнах. Сейчас засосет, и больше никогда не доберусь до моря. Метров десять, восемь. Створные маяки застыли в шаге от свинцовой воды, как на лету. Когда я стою здесь, у самого моря, кажется, что заканчивается что-то значительное, что-то очень знакомое и понятное. А там, за горизонтом, сказочная Скандинавия, и Муми-тролль тревожно смотрит на небо, выискивая комету.

Прямо над моей головой плавно пролетела стая желтоглазых. То ли поприветствовали меня, то ли обругали. Хотя бы не пометили.

Кажется, отпустило. Сцепление вконец стерлось, и я его не заменяю. Отпустило. Желтоглазые кричат, море накатывает на ботинки, водоросли врастают в береговой песок. Берлин остался далеко позади, а вместе с ним и бесконечные ветки метро. Поручни. Руки. Головы.

Все молчат. И ты молчишь. Но не случается так, чтобы вас было двое, а молчание одно на двоих. В толпе оно у каждого свое.

Выбираюсь к каналу. Рыбацкие лодки по узкой линии воды слегка качаются на волнах, как будто шлют приветы. По сторонам разложились лавки с местной рыбой, приготовленной на любой лад. Поначалу запах рыбы непривычно бьет в нос, а потом куда-то исчезает, как терпимая доза радиации, которую невозможно ощутить, хоть она и вокруг. Кажется, я сам стал рыбой. Вот сейчас свалюсь на брюхо, побьюсь о землю, и меня выбросит в канал. Отплыву подальше от рыбаков.

– Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…

И не послышалось ведь! Осторожно оборачиваюсь. Оглядываюсь. Внутри все стало сразу так понятно и привычно, как тогда, у книжной полки деда. Помню, как листал я огромный том про Москву, и запах от глянца страниц такой. Только ради него и листал. Смотрю я на одного