Крысиха - Гюнтер Грасс
Первыми подхватывают семь гномов: «Боритесь! Боритесь!» Теперь кричат и другие. В пряничном домике царит возбуждение, а за его пределами – ожидание предстоящих перемен.
Рюбецаль и семь гномов выталкивают из конюшни старый «форд». Поскольку автомобиль давно стоит без дела и в бензобаке пусто, Ведьме приходится искать замену бензину; она может изготовить ее по старинному рецепту.
Под дружеские возгласы и смех Ведьму поднимают на капот старого «форда». Она садится на корточки над воронкой, подбирает юбки, прицеливается и мочится прямо в воронку, так что вскоре в баке начинает плескаться жидкость. Даже девочка с отрубленными руками позволяет своим рукам аплодировать. Все радуются, только Бабушка ругается и требует, чтобы Красная Шапочка отвернулась. Даже Злая мачеха, кажется, ошеломлена. Удивительно: Йоринда и Йорингель улыбаются. Ведьма долго мочится, кося при этом янтарными глазами. Гномы кричат: «Еще, Ведьма, еще!» Наконец она заправила старый «форд» ведьмовским способом.
Теперь состав делегации определяет Румпельштильцхен. Злая мачеха, подстрекаемая Ведьмой, отказывается участвовать: «Я все равно все увижу отсюда!» – поэтому на заднее сиденье автомобиля садятся Спящая красавица и пробуждающий ее поцелуем Принц. Одного из семи гномов выбирают жребием, он занимает пассажирское место, а за рулем – Румпельштильцхен. Напоследок и Рапунцель говорит: «Я тоже хочу в город и пережить что-то необыкновенное!» – «И я!» – восклицает Красная Шапочка и толкает Белоснежку, которая в свою очередь спрашивает: «А я?» Но никому больше не разрешают поехать, даже девочке, отрубленные руки которой соединяются в жесте «пожалуйста-пожалуйста».
Перед капотом автомобиля Рюбецаль с помощью рукоятки запускает двигатель. Ведьмовский бензин не утратил своих качеств. Зажигание срабатывает, мотор оживает, и старый «форд» трогается с места. Медленно он выезжает с поляны между лесным озером и вольером для оленей.
Поскольку Гретель (которая, по мнению нашего господина Мацерата, влюблена в Короля-лягушонка) предварительно вылила ведро воды в колодец, лягушка спрыгнула туда с головы Дамы и вынырнула обратно уже в облике Короля-лягушонка.
Он, элегантная принцесса, Гензель и Гретель – все машут и кричат вслед старому «форду». Машут даже отрубленные руки, колышущиеся на веревке. Оставшиеся шесть гномов кричат автомобилю о конечном пункте назначения. «В Бонн!» – гласит субтитр, словно в Бонне обитает спасение.
Слишком поздно, слишком поздно! глумилась она, овладевая моим сном. Из мертвого дерева крысиха выпрыгивала то тут, то там и кричала: Вы должны были отправиться в путь раньше. Вы должны были наконец чему-то научиться на своих ошибках. Вы должны были, должны были и еще раз должны были! Умирающие леса, но неужели мне нужно перечислять все эти зловонные реки, едва живые моря и яды, просачивающиеся в грунтовые воды? Все эти частицы, отравляющие воздух, новые болезни и возрождающиеся старые недуги: оспа и холера! Стоит ли мне подсчитывать прирост пустынь, сокращение болот и кричать с вершин мусорных гор: Вы грабители, эксплуататоры, отравители?!
Она уже восседала на горе мусора и насмехалась: Жалок ваш итоговый баланс! Повсюду голод, который вы, каламбуря, назвали гложущим. Бесконечные мелкие войны, которые, как вы утверждали, должны были предотвратить большую войну. Миллионы безработных, которых вы называли свободными от работы. И другие красивые слова. Ваши дорого обходящиеся конгрессы: десятки тысяч чиновников-дармоедов, катающихся за государственный счет с пустыми чемоданами. И деньги, множащиеся только в графе «долг». Заварка из выжатых идей. Эта неспособность извлечь хоть какую-то мудрость из новых или старых лозунгов вроде свобода, равенство, братство. Человечество было мастером самообмана, когда оно подходило к концу, одновременно всезнающее и глупое. Даже самыми драгоценными мудростями, от притч Соломона до последней книги Блоха, вы в конце концов пресытились.
И вот, не с горы мусора, этой вершины мироздания крыс, а совсем близко раздался ее голос: Вы могли бы научиться у нас. Вам стоило бы взять пример с нашего Я, этого Я, закаленного опытом, которое всегда пробивалось вперед. Мы, сказала крысиха, превратившая мой сон в классную комнату с мелом, указкой и доской, словно взяв за образец грифельную доску нашего господина Мацерата, мы, сказала она, не нуждались в постоянных объяснениях и поучениях, как дети в школе. Мы учились на своих ошибках, а вы, вечно наступающие на одни и те же грабли, снова и снова попадались в свои же ловушки, словно это доставляло вам удовольствие. Стоило бы всего лишь прочитать, к примеру, книгу Моисея – И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло, – чтобы понять, какой горький плод принесло вам древо познания. Ах вы, богоподобные дураки!
И она начала писать. Во сне я видел, как крысиха царапала мелом по школьной доске. Она, начитанная, выводила длинный список всех бед, из которых мы, люди, могли бы извлечь урок, если бы только научились у крыс быть не отдельным Я, а объединенным Мы. И пока она писала мелом – к слову, старомодным, ненавистным мне зюттерлином, – ее голос, этот писк, бормотание под нос, ее ворчание и мямленье, не умолкал.
Мне преподносили урок: Поскольку мы, крысы, всегда показывали отличные результаты в экспериментах, люди считали нас особенно смышлеными. То, что они с нами проделали в лабораториях, то есть подвергли стерильному разведению сравнительно глупых лабораторных крыс, несомненно, имело большое научное значение – без нас не было бы человеческой медицины! – но если бы они проводили эксперименты с дикими крысами, которых в лабораториях презрительно называли канализационными, результаты могли бы быть совершенно иными, они изменили бы решения людей: мысль, которая до сих пор нас волнует, эпохальная и, даже если судить по меркам человеческих существ, достойная похвалы.
Крыса читала лекцию. Одержимая навязчивой идеей, она сидела на кафедре, которая вместе со школьной доской составляла мебель моего сна. Она говорила так, словно обращалась к большой аудитории. Например: Мы наследуем знания. Таблицу умножения человек должен был зазубривать снова и снова, а мы нет! Мы уже знаем, едва появившись на свет, что стоит знать, и передаем знания от поколения к поколению. Поэтому мы по-крысиному улыбались, когда люди, гордясь своими экспериментами с так называемыми лабораторными крысами, называли нас умными животными. Эта снисходительность, это самомнение! Если бы они только позволили нам испытать их навязчивые состояния, подвергнуть экспериментам хаос их подавленных желаний; их врожденную агрессивность, их жестокость, их тягу ко злу – все то, что делало их такими противоречивыми, мы могли бы изучить с помощью наших методов. Ах, если бы человек принял нашу заботу и увидел, как мы, от крысы к крысе, воплощаем в жизнь его провозглашенную, но не исполненную заповедь любви к ближнему. Может быть, тогда человек, удивительный сам по себе, все еще существовал бы.
Мне не нравился этот сон. Я неистово обрушился на нее с обвинениями: крысиные войны, истребление черной крысы, распространение чумы, паразитизм, обглоданные младенцы – все, что я мог придумать, не имея на то доказательств. И все это время, пока она терпеливо опровергала мои обвинения – ведь только приспосабливаясь, крысы могли выжить, – я хотел вырваться из этого сна. Но куда? В сказочный лес? В готическую драпировку картин Мальската? На корабль, полный желаний и женщин? Или в качестве попутчика нашего господина Мацерата, без визы, прямиком в Польшу?
Классная комната оставалась закрытой. Сон был скован школьной повинностью. Ее дидактика не допускала никаких уверток, не допускала детского щелканья пальцами: Учитель, мне нужно выйти. Хотя в этом сне мел не скрипел и не пахло воском для натирания полов, там все же был этот зюттерлин, с его заостренностями и петлями, мучение моей юности, от которого мне было некуда деться.
Крысиха жаловалась: Человек оказался неблагодарным. Он вечно возносил лишь самого себя. Для нас у него оставались лишь оскорбления
