Глубокая печаль - Син Кёнсук
В тот день под башней Чхомсондэ Ынсо хотелось схватить Вана и спросить: «Почему же я не могу дарить тебе надежду? Почему ты страшишься этого? Ведь одна надежда на тебя подарила мне силу жить. Если эта надежда умрет, я заболею. Почему же ты не понимаешь этого?»
Ынсо хотела спросить и все ждала удобного момента, но побоялась того, что может ей ответить на это Ван, и так и не спросила. Вдруг она еще сумеет зажечь в нем искру надежды – той самой, которой он боится. Эти его слова неприятно холодили ее душу.
С каких-то пор стало случаться, когда они была наедине с Ваном и какой-нибудь вопрос терзал ее, поднимаясь к самому горлу и чуть не срываясь с языка, она все-таки не решалась спросить его об этом. Просто боялась, что он опять ответит ей твердым «нет».
Однажды услышав его твердое «нет», перед ее глазами все потемнело, и теперь она не решалась задать вопрос снова. Пусть даже те слова Вана, что он боится дать надежду на их отношения, и осели в ее душе холодным инеем, но ей будет лучше оставаться в неведении без его ответа.
Войдя в подземный переход, Ынсо и Ван почувствовали запах сырости, но, как только стали подниматься по ступеням, этот запах смешался с запахом дождя и исчез.
Как же так получается, что неопределенность поддерживает надежду?! И все равно, хотя это никак не укладывалось в голове, именно эта неопределенность давала Ынсо надежду. Но она все равно ни за что не хотела, чтобы и без того такую хрупкую надежду вытеснило душевное желание все отложить на это неопределенное «потом».
Добежав до автобусной остановки, Ынсо обернулась к Сэ. С его волос ручьем стекала вода, словно он только что поднял голову из таза с водой. Их глаза встретились. Сэ не выдержал взгляда Ынсо и опустил голову. Дождь без устали поливал его, Ынсо посмотрела и отвернулась. Если дождь будет и дальше так лить, дорога превратится в настоящее море: уже сейчас от проезжавших мимо автобусов исходили волны.
– На, возьми.
Ынсо вопросительно посмотрела, а Сэ достал из сумки розу и протянул ей.
«Неужели он нес ее столько времени, да еще под таким дождем?» – Ынсо взяла розу и тут же уронила на землю. Посмотрела, как дождь заливает розу, оторвала взгляд и взглянула на противоположную сторону дороги. Для нее все вокруг как будто исчезло и помутнело. Из-за дождя?
«Если бы я был пилотом и упал бы в пустыне, то лег бы головой в сторону Исырочжи и так бы провел ночь. Эту ночь именно ты поможешь мне пережить. Да, именно ты. Потому что для меня Исырочжи – это ты. Я могу тебе сказать только это, но зачем? Зачем я тебе это все говорю?»
Ынсо бросилась к пустому такси, стоявшему перед автобусом.
«И вправду, зачем мне все это? Хотя Ван сказал, что Исырочжи – это я. Но для меня Исырочжи – это ты, Ван. Разве это что-то может изменить между нами?»
Такси оказалось между прохожими, подгоняемыми дождем и автобусами. Таксист на мгновение повернулся в ее сторону спросить, куда ехать, а Ынсо, бросив: «Куда угодно», села в такси.
Уже из окна такси она увидела Сэ – он стоял под дождем, как загнанный зверь, совершенно одинокий, с рюкзаком за плечами.
Дождь не прекратился и тогда, когда такси остановилось у подъезда Ынсо. Капли, падая на крышу такси, тут же стекали ручьем. Вода была даже на сдаче, которую протянул таксист. Ынсо вышла из машины, какое-то время, задумавшись, постояла под дождем, потом пошла.
По привычке посмотрела на свои окна на седьмом этаже: в окнах рядом горел свет, а между этими ярко освещенными окнами проглядывали два темных окна – это были окна Ынсо и Хваён.
От холода Ынсо поежилась. Хотя стояло лето, под дождем было холодно. Может, поэтому свет, струящийся из освещенных окон, показался еще теплее, а темные окна стали еще холоднее. В дни без дождя на них виднелись тюль или опущенные бамбуковые занавески, но сейчас все окна были закрыты, и потому свет в них казался еще более манящим.
В каком-то окне зажегся свет, Ынсо присмотрелась и увидела только тень от абажура. Кто бы ни зажег свет, какие бы ссоры ни происходили за теми окнами, снаружи свет в окнах казался весьма дружелюбным.
«Дружелюбным? Да, конечно, дружелюбным».
Ынсо шла к своему подъезду, а промокшая насквозь юбка путалась в ногах, приходилось с каждым шагом отрывать ее от себя.
Свет в окнах всколыхнул осевшую на дне сердца тоску и отчетливо высветил его глубины, покрытые, как пылью, толстым слоем тоски.
В детстве в Исырочжи зажигали свет только два раза в день: на рассвете, когда начинали готовить завтрак, и на закате солнца, когда готовили ужин. Только два раза. Ису, который иногда имел привычку подремать до ужина, когда Ынсо зажигала свет, просыпался и порою путал надвигающиеся сумерки с ранним утром. Бывало так, что, ужиная, он думал, что завтракает, потом собирал свой портфель и шел в школу. Ынсо, разыгрывая его, говорила вслед: «Хорошего дня! Пока!» Ису, ничего не подозревая, выходил за ворота, шагал по дороге в сторону школы, но вдруг приходил в себя и возвращался домой, бурча: «Неужели все еще вечер?».
В Исырочжи, когда зажигали огни, свет приближающегося рассвета и свет сумерек были так похожи. Свет, зажженный на рассвете, тушили, когда начинало светать, а свет, зажженный во время заката солнца, тушили, когда в округе наступала кромешная тьма. Хотя время, когда выключали и включали свет, было совершенно разным: утро и вечер, – освещение было абсолютно одинаковым.
По этой же причине только один-единственный раз, когда вернулась мать, Ынсо плакала…
Неутешные слезы в тот час, когда нельзя было отличить света утра от света вечера, текли из нее рекой. Произошло это за день до весеннего школьного пикника.
Сидя на мару, Ынсо с беспокойством поглядывала то на небо, думая: лишь бы завтра не пошел дождь, то на мать, которая мыла рис около колодца, и как-то незаметно заснула. А
