Глубокая печаль - Син Кёнсук
Ынсо подумала, что ночь она проспала и настало утро. Обрадовалась, что дождя нет, и засобиралась в школу. Схватила приготовленную сумку для пикника и чуть было не выскочила за ворота, как ее окликнула мать. Ынсо уже была посреди двора, она обернулась, посмотрев назад: мать уже зажгла лампу и встала на ноги:
– Еще не утро. Ты всего лишь немного поспала, сейчас только начинается вечер.
Ынсо огляделась вокруг: «Ах! И правда, свет сумерек не отличишь от света рассвета!»
Ынсо растерянно стояла посреди двора, держа сумку для пикника, и смотрела на мать, в руках которой горела керосиновая лампа.
Когда мать вернулась домой после продолжительного отсутствия, она изо всех сил старалась во благо семьи, но Ынсо только наблюдала за ней со стороны. Когда мать звала – подходила к ней, когда не звала – сидела вдалеке от нее. Даже после того, как Ынсо убедилась, что мать больше не собирается их покидать, она все равно вела себя по-прежнему. Почему-то она не могла подпустить мать к себе. Только один-единственный раз, в тот самый день, Ынсо бросилась к ней и обняла.
«Как же так! Время начала рассвета и начала сумерек так сильно похоже!»
Ынсо в порыве грустного сожаления бросилась на свет керосиновой лампы в руках матери и не познала того, что ей никогда не суждено было знать.
«Да, свет огня дружелюбен».
Ынсо направилась к лифту, но обернулась на улицу. Казалось, что дождь и не думал прекращаться. Скорее всего, он будет лить всю ночь напролет. Деревья от дождя шелестели и качались. Машины, утром уехавшие, вернулись на ночь и стояли под этими шелестящими и раскачивающимися деревьями.
Ынсо отбросила сумку для пикника, подбежала к матери, обняла ее за талию и заплакала навзрыд. А мать только стояла и смотрела на нее сверху вниз.
«Ах, если бы она наклонилась ко мне и обняла меня тогда… Если бы обняла, неужели мне стало бы лучше? Неужели?»
Слезы Ынсо мгновенно высохли, когда она осознала, что мать осталась неподвижна – она как стояла, так и продолжала стоять с керосиновой лампой в руках. У Ынсо промелькнула мысль: «Я одна обнимаю ее», – от этой мысли она быстро разжала руки на талии матери и посмотрела на огонь керосиновой лампы.
«До сих пор помню то расстояние между стоящей на мару матерью, с керосиновой лампой в руках, мной и сумкой для пикника посреди двора.
Помню, как я бросила сумку и подбежала к матери, а она так и продолжала стоять с лампой. Неужели, если бы она в тот момент поставила лампу на пол и обняла меня, я не была бы так холодна с ней?
И что только не придет мне в голову! – Ынсо передернула плечами и выпрямилась. – А был еще один случай, когда я плакала, уткнувшись лицом в колени матери. Тогда это тоже было из-за света».
В тот зимний день валил крупный снег. Он шел так густо, что полностью заслонил зимнее солнце. Ынсо возвращалась домой по новой дороге, и дорога казалась такой бесконечной, такой долгой. Пронизывающий ледяной ветер со снежной завесой дул так сильно, что щеки заледенели.
Переулок, ограда, двор, снежные сугробы, а поверх них еще сугробы и с ног валящий ветер. Было так холодно, что Ынсо, вбежав в дом, проскользнула сразу на кухню, где мать разводила огонь. Мать взяла в свои руки ручки Ынсо и протянула их к печке, бормоча:
– Ойго, какие ледышки! – потом подкинула еще веток. Ветки загорелись ярким пламенем. Я до сих пор помню тот огонь.
– Огонь прозрачен, как вода… Что такое я говорю? – мать сама удивилась нечаянно выскочившему неуместному сравнению и улыбнулась. В улыбке ее лицо исказилось.
«Да, прозрачен. Если долго на него смотреть, то видно все, как в воде. В качающемся пламени может высветиться лицо, по которому скучаешь, можешь увидеть отдельные эпизоды и то, что часто отбрасываешь на задний план. Если долго сидеть перед огнем, душа раскрывается, и можно заглянуть во все ее укромные уголки».
Пока мать держала красивые гладкие ручки дочери перед огнем и перебирала каждый ее пальчик, маленькая Ынсо вдруг уткнулась в колени матери. Мать ворошила ветки, трещавшие в огне, а слезы малышки промочили подол юбки…
Ынсо встряхнула головой. Почему-то каждый раз, когда она думала о матери, она вспоминала розы, которые всегда пышно цвели около колодца; вспоминала уток, куриц, собаку, которые портили эти розовые клумбы, сколько бы их ни гоняли.
Мать притянула Ынсо поближе к себе и про-шептала:
«Извини. Прошу, извини».
Если бы мать только не сказала этих слов! Если бы не сказала, Ынсо смогла бы быть теплее к ней. Но как только она услышала слова извинения, душа, совершенно растаявшая перед теплым огнем печки, снова закоченела. Мать, чувствуя, что дочь не может ее простить, не зная, что с этим делать, просто сказала «извини».
Но в тот миг Ынсо четко почувствовала эту дистанцию отчуждения и горечь обид – мгновенно подняла лицо с ее колен, оттолкнула мать и закрылась в своей комнате, а после этого случая уже ни разу не прикоснулась к ее рукам, лицу и коленям.
«В конце концов, за что ты просила прощения?»
Ынсо, раздражаясь, что приходится постоянно поправлять липнущую к ногам юбку, усмехнулась: «Да! А за что было извиняться-то? За то, что так бессердечно закрыла свое сердце? Я хотела приблизиться не к чужому человеку, а к своей родной матери… Хотела прикоснуться…
Как горько и обидно, что люди, которым еще бы долго жить вместе, из-за какого-то пустяка не могут взять друг друга за руки и посмотреть в глаза, а потом вдруг расходятся навсегда!»
«О чем только не думается! – Ынсо посмотрела на часы, было уже десять. – Сэ, наверное, все еще на вокзале».
Мысли о прошлом не оставляли ее в покое, тогда она, чтобы отвязаться от них, стала смотреть в окна:
«Свет в окне».
Она посмотрела на свое окно без света, и оно показалось ей чужим. Ей нравилось смотреть на освещенные окна. С какого-то времени, выходя из дома, она стала специально оставлять свет включенным. Иногда, даже войдя в лифт, думала: «Не забыла ли я оставить свет включенным?». Возвращалась, чтобы проверить, и только тогда уходила.
Когда приходилось поздно возвращаться домой, Ынсо даже подпрыгивала от радости, видя в своем окне свет, пусть ею и включенный. В тот момент она понимала чувства
