Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Алексей Петрович наяву не любил унылые лица, — заявил Жигалкин, — ему нравились революционные песни. — И он раскрыл было рот, но его никто не поддержал: петь никому в этот момент не хотелось. — Эх, зря вы!.. Когда мы с товарищем Буденным Семеном Михайловичем двинулись из Великомихайловки… Это надо было слышать!.. Все, все кругом наяву пело!.. Эх, вы! — Оказалось, что Жигалкину не надо было много выпить, чтобы начать косеть: он встал из-за стола и, пошатываясь, разочарованно пошел к двери. Во дворе его нетерпеливо ждал шофер, который усадил охмелевшее начальство на переднее сиденье, нажал на газ, выехал на улицу Нагорного и, сопровождаемый крикливой детворой и залихватским лаем дворняжек, направился в сторону райцентра.
За оживленной беседой ухода Пантелеймона Кондратьевича как-то не заметили.
— Ты вот что, Дусенька, не сиди тут одна-одинешенька, перебирайся к нам на хутор, — шептала тетка племяннице. — Валеры дома нету, не едет из Харькова и конец, а нам без него хоть в петлю лезь, так скучно, а ты заместо дочери будешь…
— Да, да, — кивал Илья Стратонович, поддерживая просьбу жены, — ты нам как родная дочка… Приезжай!
— Ладно, — согласилась Евдокия, — скотины у нас нет, курей и тех мы давно вывели… Кто глядел бы за ними? А хата… кому она нужна? Через недельку приеду, а покуль обожду, отец еще не весь ушел отсюда… Я это чувствую!
За это время Евдокия все-таки надеялась дождаться хоть какой-нибудь весточки от Василия Игумнова или о нем. Ждала осень, ждала зиму, закрывая на ночь двери хаты на крепкий засов от возможных поклонников, оставляя у двери тяжелую кочергу на всякий случай. А когда с полей сошел снег и ручьи отзвенели гимн весне, пошла работать в колхоз.
XIII
Ночь была на удивление светлой. Хорошо был виден белеющий холст тумана над речкой и лугом. Вечерняя и утренняя зори встретились за горизонтом и наложили на небосклон разные оттенки — от синеватого вверху через белый до светло-розоватого внизу. Вот-вот из-за горизонта брызнут яркие лучи солнца и начнется новый день.
— Завтра воскресенье, а на работу все равно идти надо, отцу помогать, — вздохнул Митька, не выпуская из рук гармонь.
Уже и пальцы одервенели, плохо слушались, попадая не нате клавиши, и ремешок до боли натер плечо, но особенно девушки знать ничего не хотели: играй и конец! И только Варька Поречина сочувствовала веселому гармонисту.
— А ты… ик… отдохни… ик, — шептала она, волнуясь и переживая за Митьку, а чем сильнее Варька волновалась, чем учащеннее билось ее сердце, тем неотвязнее ее преследовала противная икота.
Когда Митька снимал с плеча гармонь, начинали петь неугомонные девушки. Пели старинные и современные советские песни, перенятые ими с потертых и шипящих патефонных пластинок. Самыми любимыми были песни, исполняемые хором имени Пятницкого. Видимо, потому что сам Митрофан Пятницкий родился в этих краях, с детства слышал протяжные мелодии, веселые, задористые частушки, которые пели их прабабушки и бабушки. Особенно звонко и красиво среди других девичьих голосов выводила мелодию Екатерина Гриханова. Даже в соседних деревнях через реку в летние ночи люди, слыша ее голос, говорили:
— Это Катька Егора Гриханова тянет!..
— Ей бы в Москве поучиться!..
— Нельзя, она из единоличниц…
Куда в Москву! Ее не хотели даже в колхозную самодеятельность брать, когда готовились на районную олимпиаду. Социальное положение подвело.
— Как мы ее наяву объявим? — горячился ответственный за проведение олимпиады Пантелеймон Жигалкин. — О счастливой колхозной жизни поет единоличница Екатерина Гриханова? Это все равно, если бы в моем конном отряде красных кавалеристов-буденовцев затесался один белый конник! Что бы сказал на это Семен Михайлович? Позор, сказал бы он, всей Первой Конной армии, а меня наяву приказал бы принародно высечь по тому месту, на которое садился в седло…
Выступать в райцентр послали мужиков. В лаптях, длинных, ниже колен холщевых рубахах с вышитыми узорами на плечах и на воротниках, выставив наперед бороды, похожие у кого на истертый веник, у кого на круглую или четырехугольную лопату, они, приложив кто правую, кто левую руку к уху, дружно — знай наших! — тянули старинные-престаринные мелодии с частым повтором различных частей слов, так что понять содержание песни не специалисту было практически невозможно. Им громко аплодировали в зале, но жюри на областной смотр в Воронеж мужиков не пропустило: слишком старомодно выглядели — лапти, длинные рубахи, словно и пролетарской революции не бывало, и песни их никак не отражали светлой колхозной действительности. Как и Екатерина, мужики из Нагорного, несмотря на все свои старания, в народные артисты не попали. Пентелька Жигалкин не пропустил.
Но Катя не унывала, и ее голос по вечерам звучал все звонче, а друзья по-прежнему ласково называли ее Совой за большие глаза. Чистой любовью любил ее Виктор, но Оська почему-то считал, что только он может защищать ее от дразнящих и приставал.
— Ты вот что, Звон. — Оська схватил Виктора за руку выше локтя. — Ей-богу, битым будешь!.. Отвяжись от Катьки!..
— Отпусти руку, Огрызок! — Виктор оттолкнул Оську в сторону. — Не становись поперек дороги, а то…
— А то что, ну, что?
— Увидишь! — погрозил Виктор и, усмехнувшись, добавил: — Зачем тебе Катя? Ты же на Нюрке Казюкиной женишься…
— Что?! — притворно удивился Оська. — Кто тебе сказал?
— Земля слухом полнится…
Когда Нюрка, грудастая и на бедра заметная, проходила мимо (а она тоже училась в местной школе и вместе со всеми девушками-одноклассницами по вечерам в выходные дни водила корогод, пела и плясала не хуже других), даже мужики масляными глазками глядели на колыхавшееся назади платье. Темные глаза, чуть с горбинкой нос, припухшие губы, которые она раньше других подруг научилась подкрашивать, свидетельствовали о сильной страсти, копившейся до поры до времени в ней, словно могучий вулкан в древнем кратере. И тем не менее, Оське она почему-то не нравилась — может, потому что не умела так хорошо петь, как Екатерина.
— Зря горло дерешь. — Оська пытался, схватив Екатерину за руку, вырвать ее из корогода. — Все равно никто тебя не оценит… Ты чужая в этой толпе…
Катя уже несколько раз за вечер отталкивала Оську от себя и скрывалась среди подруг, которые вовсе не считали ее чужой, особенно одноклассницы. Они уважали ее и прощали некоторую замкнутость в школе, понимали ее состояние. Ни у кого даже в мыслях не было бросить ей в лицо:
— Единоличница!
Хотя, по правде сказать, колхозники единоличников не любили не потому,
