Дом из парафина - Анаит Сагоян
Вечереет, рыбаки расходятся. Лавки закрываются. Мой случайный знакомый собрался уходить так же неожиданно, как подошел к концу день. Наше молчание, разделенное на двоих, вдруг забилось, как рыба. Вот она из последних сил отпрыгнула всем туловищем, и ее выбросило назад в канал. Так и уплыла. Слава жмет мне крепко руку. Он ее почти уже трясет, и в глазах застыли слова. Головой укоризненно качает, будто хочет от чего отгородить. Не надо, мол, не надо.
Потом вдруг решительно как отбросит руку – и уходит. Даже не обернулся. Так навсегда покидают затихшие пожарища. Когда край чужой. И война – не твоя. И ты уже от всего, что было, сам не свой.
Его силуэт затерялся в сумраке раньше, чем отпустило мою ладонь после крепкого рукопожатия. А потом по руке пробежали мурашки, как отдаленное эхо канонады. Стою себе один.
Если закрыть глаза, крепко прижав подушечки пальцев к векам, то можно увидеть собственные зрачки. Они как белые пятна в черноте: то исчезают, то снова всплывают. Постоянно дергаются. Кажется, что смотришь в себя. И там ничего нет. Одна сплошная чернота и лишь пара белых пятен, которые мигают, как одинокие рекламные щиты между городами ночью.
Муми-тролль всегда хотел назад, в долину, где можно укрыться даже от страшной кометы. Вот и я поеду в Берлин, домой. Узнаю его по забытым велосипедам у заросших оград. Разберу почту, заберу у соседа свою посылку. Сяду утром в автобус, он тронется до работы, а я подумаю о желтоглазых, о створных маяках, оставленных далеко позади. Снова потянусь топить воображаемые педали, и наконец по ногам прольется эта вязкая, ноющая слабость.
Ты, у которого столько лиц
– Археологи выяснили ежедневный рацион Иисуса Христа, – Йенс морщась закрыл новостную ленту, отодвинул телефон и выпил остаток кофе со дна чашки. – Ну, скажи, Алекс, зачем мне это знать? Хорошо, представим, что я верующий: вот я, – он расчертил ребром ладони два условных лагеря на столе тусклой берлинской кофейни, – а вот – Иисус. И вот здесь посередине – новость о его ежедневном рационе. Встала между нами как кость в горле. Я, может, просто хотел о вере подумать, напрямую, так сказать, пройти, – и Йенс снова расчертил границы лагерей, – от сих до сих.
– Ну так иди в обход этой маловажной информации из интернета.
– Не хочу в обход.
– Да ты никак не хочешь.
За соседним столом сидела пара, сосредоточенно уткнувшаяся в свои телефоны. Нервными движениями пальцев они увлеченно набирали текст. По мимике их возникло подозрение, что на самом деле они общаются друг с другом. На большом экране у парня появился огромный тучный котик, облизывающий кусок пиццы и восторженно дергающий задними лапами. Парень спешно открыл свою богатую коллекцию эмодзи и послал девушке в ответ того же котика, только с фаллоимитатором.
Девушка спешно подняла на парня глаза, скорчила из себя скромницу и снова ушла в телефон. У самих, думаю, небось, ни кота нет, ни лотка, ни горького опыта обоссанных тапок. Сплошная подмена образов: человек как котик, котик как человек. За окном сырой ужас, внутри тучный мрак. Кругом одни тревожные знаки. Делаем ровные вдохи и выдохи.
А вот мужчинка с желтым шарфиком и ярко выраженной утонченной природой. То есть, ради бога, с ней все хорошо, с утонченной природой, но как же она порой изливается наружу, такая откровенная изнаночка! Звоночек такой чудной, с аккуратной холщовой сумкой-нихренаськой через плечо. А на сумке – принт с подтекстом. А в подтексте – текст с подпринтом. А в подпринте – шиш вам.
Или вот снимали мы с Йенсом фоторепортаж о тушении лесных пожаров. С ребятами на опасных участках тропы вытаптывали. А сижу теперь здесь, и мое нынешнее положение в кофейне с видом на большой город кажется мне немного притянутым, полублефом. Как будто нам всем пора спасать горящий лес, а мы только понарошку живем, сливки в кофе подливая. И еще как-то само собой прокралось ощущение, что все эти городские «вороны», которых постоянно наблюдаешь на улицах, в метро, в окне, – ребята в тяжелых черных ботинках и с черепами-принтами на любой лад, – это такие макеты-образцы по выживанию на износ. Такие приготовившиеся к неминуемому времени постапокалипсиса, наперед свои там в доску. Ведь все эти ботинки и принты – они об этом, а о чем же еще? Но выбрось «воронов» досрочно легким движением куда-нибудь, скажем, в тундру или лес, как тех пожарных из нашего репортажа, заставь их добывать или тушить огонь и вообще работать руками, почти все «вороны» скоропостижно расплачутся от ужаса, могучего и неподъемного, который почему-то не рассасывается силой слова, взгляда или чудо-вещества. Ужаса, который только голыми руками и можно побороть. Руками. Физической волей, без алхимии и философской рефлексии. Тем не менее эти городские птицы-ораторы с проступающими венами рекламируют образ жизни, который на износ, одним лишь внешним видом. Как модели-прототипы, которые так никогда и не станут настоящими полнофункциональными механизмами, какими внешне задуманы, но, ей-богу, у них все так наглядно и доходчиво – только, от греха подальше, не раздавить бы их где-нибудь и не сломать неосторожным движением. А там, в лесу, ребята в огонь шли. Без «черепов», с глазами выброшенных на произвол судьбы щенков. И шли.
Я внимательно смотрел сквозь витринное окно берлинской кофейни: на перекрестке ошивался смуглый мужчина с густой, разросшейся бородой, нервно сжимая и разжимая кулаки. Он обычно стоял у местного банка за углом. Я с ним не ладил. За стеклом легкой походкой прошлась высокая, миловидная девушка, немного угловатая, с большими грубыми ладонями, отвлекшими меня от мыслей о мужике на перекрестке.
– У каждого здесь своя маленькая тайна, – замечаю.
– Ты
