АУА - Юрий Иосифович Коваль
Тогда я решил написать для «Пионера» — «Предисловие к иллюстрациям». Сама мысль сделать «Предисловие к иллюстрациям» была забавна. Нигде я, пожалуй, не встречал таких предисловий: «Внимательно приглядевшись к рисункам, читатель обнаружит, что их делали как бы две руки. Одна рисовала спокойно, а другая дрыгалась и нервничала. Каково же было изумление автора, когда он понял, что это всё одна его правая рука», и т. д. Такое предисловие давало мне возможность раздвоиться, и я повёл рисунки в 2-х планах: пейзажный — полихромный на тонированной бумаге, и графический рисунок пером с акварельной подкраской.
Это, конечно, недостаток, который я себе прощаю. Первый опыт иллюстраций есть первый опыт — никуда не денешься.
Почему-то я решил, что Мастер из повести должен быть похож на поэта Николая Заболоцкого. Стал искать портреты поэта. Нашёл, посмотрел — никакого сходства. Стал рисовать — и в рисунке никакого сходства.
И все-таки я считаю, что Мастер из повести похож на поэта Николая Заболоцкого.
Никак не мог я найти типажа для Кума Кузи.
Вспомнил, что самый стеснительный из моих друзей — это Пётр Багин. Так я и нарисовал Петьку Багина. В этом есть и моё извинение за то, что сам стал рисовать, ему не дал.
* * *
Владимир Яковлевич Лакшин взялся прочитать «Самую лёгкую лодку». Потерпевши с недельку, я позвонил.
— Всё прочёл, — сказал В. Я. — Примите массу комплиментов, главное — за стиль, за язык. Но есть разные серьёзные соображения. Хотите выслушать — приезжайте.
Приехал.
— Комплиментов говорить не буду, — начал Вл. Як., серьёзнейшим образом вперившись в меня.
— Почему же? — возразил я. — Хотелось бы именно комплиментов. Не будем их опускать.
Вл. Як. засмеялся и высказал все-таки комплименты, касающиеся стиля и языка.
Претензии же его свелись к следующему: вторая часть непропорциональна первой, мала, он предлагал добавить ещё приключений, уточнить, кто таков рассказчик.
— Наверно, он художник, — сказал Лакшин.
Конец романа — считает Лакшин — размыт. Но главная претензия — образ капитана-фотографа. Нет достаточного конфликта между героем и капитаном.
Тут Вл. Як. принялся фантазировать, чрезвычайно оживился:
— Капитан, наверное, отставной моряк. Так и сыплет терминами: компас, форштéвень. К тому же он туп. А насчёт конца. Герой оставляет лодку в какой-то деревне, а весь бамбук к чёртовой матери растащили — подпирают бамбучинами помидоры.
Многие советы я принял и привёл в исполнение. Так появился кусочек, связанный с шаризмом, некоторые добавил чёрточки капитану. Главное — дописал 2 главы в конец, но это уже по собственному ощущению.
Этот мотив на Яузе мне не казался самым лучшим. Много здесь есть ещё удивительных поворотов и ракурсов. Но он — самый близкий к мастерской. Погода была дрянная — снегодождь, и я выскочил из мастерской на минутку, сделал торопливый рисунок. Потом для меня этот рисунок оказался главным, так и сяк переделывал я его и в конце концов решил поставить и на обложку книги. В нём было настроение и образ, да и Яузу я люблю.
«УЗЫ ЯУЗЫ» —
такое название придумали мы когда-то для групповой выставки друзей-художников. Выставка сорвалась, а вот узы остались.
Даже странно, но все друзья, которые бывают у нас с В. Беловым в мастерской, считают себя яузцами, тянутся к Яузе, пишут Яузу. Песню про Яузу, которую я начал очень давно, продолжаю писать. Вот она:
ПЕСНЯ ПРО ЯУЗУ
Ограждена от нас гранитом,
Как воробей, невелика,
Под небом, осенью залитым,
Течёт забытая река.
В ней отражаются антенны,
Пустые окна, чердаки,
В ней стынут хлопья мыльной пены,
Преображаясь в островки.
Черна чугунная решётка,
Спокойствие забытых вод
Веслом не беспокоит лодка,
Плотвой поверхность не блеснёт.
Она течёт неторопливо
Всё от креста и до креста,
И даже кажется красивой
С Преображенского моста.
Зимою обернётся лето,
И вздрогнет бедная вода.
Отравой тёплою согрета,
Моя река не помнит льда.
На нашей набережной осень,
За тополями старый дом,
Дом двадцать семь, квартира восемь,
В котором мы ещё живём.
Уже в самом конце апреля отправился я на Гору. Здесь должен был я делать основные рисунки к повести.
Когда-то, в Болгарии, я перевёл строфу из Любена Каравелова. По-болгарски «лес» — «горо». Гулял тут по Горе, вспомнил вдруг эту строфу и неожиданно написал песню.
В глухом лесу твоя Гора,
Твоя Гора — твой дом,
И одиноки вечера
На много лет кругом.
А за Горой — дремучий лес,
А под Горой — леса.
Отсюда легче до небес
Восходят голоса.
Давно покинута Гора,
Но кажется порой,
Что это мы с тобою, друг,
Покинуты Горой.
И всё мне, кажется, пора,
И движутся года,
Не покидает нас Гора
Всегда и никогда.
Восходит дым из горьких труб.
Труба слышна в лесу.
Мой горный голос глух и груб,
Не слышен он внизу.
Ты ждал меня, мой горный лес,
Чтоб душу мне согреть,
И я б хотел у ног твоих,
Как пыльный лист, истлеть.
Поражает, как Бог даёт людям.
Вот на Белоусовском озере я встретил охотника (москвича). Он добыл 13 селезней и радуется, радуется и ещё хочет.
А мне Козьма да Демьян дали двух селезней с шоколадной головкой и двух вальдшнепов. Немного — по сравнению с тем охотником. И вот я думаю, что тот человек был «без света». Такие «без света» могут, умеют взять и берут. Добытое, взятое — это вознаграждение, возмещение; извинение за то, что они «без света» ничего. Был бы я «полного света», — ничего бы не получил.
