Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов
49. Январь.
Третий момент.
В российских деревнях на кладбищах ставят железные заборчики и железные кресты. Никаких огородов. В Латвии принято делать заборчики из кустиков — четко рассаживать, подстригать, следить, чтобы ровно огораживали. И вообще, принято делать целые цветочные плантации, огороды у могил. Старушки-вдовы суетятся, заботятся о красоте. Даже соревнуются между собой: у кого красивее убрано, у кого цветы богаче. Переедешь через границу, на Псковщину, и что? Железный крест, пластмассовые цветы, песок, остатки выпивки. Культура общения с умершими есть везде, просто когда делается огород — занимается не только ум, но и руки, получается физическое обустройство нового дома.
Когда кореш приходит на кладбище, он хрипит, шипит, плачет. Будто ищет кого-то и не находит. Вокруг куча домиков для умерших, а его родни не видно. Вот он и мечется. А еще с ним не хотят общаться потому, что от него тухлый запах и иногда по лицу желтая сопля. В принципе, он — философ.
Третье странное случилось в январе. Мы сидели в кафе с Сергеем, ели сырные супы, общались о театре. В один момент отметил, что не понимаю, что он говорит, вернее, отдельные слова понимаю, но речь сливается с общим шумом и трудно определить, где его слова, а где слова телевизора или людей за соседним столиком. Затем в телевизоре появился клип Black Eyed Peas «Hey mama» — и показалось, что я танцую вместе с ними, вместе с ними трясу телом, там, внутри дрожащей реальности. Они все очень классно танцуют, очень! Вообще, негр из Black Eyed Peas мне давно. У него микро-движения, как и у меня, нервно-фиксированный стиль и четкая работа с пространством. Такие могут стоять на месте — и все равно будут танцевать, люди вокруг будут видеть в их неподвижности танец.
— Понимаешь, какая ситуация? — спросил Сергей.
А я не слышал, что он последние минуты говорил, к сожалению, был на бразильско-афганских плантациях, тряс телом. Да при чем тут этот негр, да при чем тут вообще происходящее в кафе, ясно же, что меня вот-вот срубит, надо тупо доползти до аптеки и купить упаковку ибупрофена, загнать в себя.
— Что скажешь?
Я покивал, соглашаясь, подтверждая свое существование «там и тогда». Сергей проводил до метро, объясняя что-то по дороге. Много людей, все с работы. Я сел, обхватил голову руками. Тошнота в голове, вне головы, в воздухе, и нечем дышать. Доеду, не взорвусь, на улице снежок, холодок, можно отвлечься на ощущение холода кожей, пойти и подумать, как тебе холодно, померзнуть. Настоящая зима, да. Как только ввалился в квартиру, прямо в одежде рванул к коробке с лекарствами, кинул в себя, запил. Разулся, разделся и спрятался с головой под одеялом. Ну что, поехали? Я — маленький кулек, спрятанное дыхание под одеялом. Я — спящий на ночном вокзале Аллахабада, закрытый в балтийской психиатрической больнице, никому не видимый, просто одеяльный кулек с внутренним воздухом. И мне надо двадцать минут, чтобы перейти в бредовый сон. Знаю, знаю, все эти темы уже. Ох, неудобно перед Сергеем, что он там говорил такое, с чем я соглашался, что сегодня вообще было такое. В голове звучали разные песни BEP, виделись одеяльные кульки, раскачивающиеся и содрогающиеся. У спрятанных под одеялом есть своя сексуальность. Они могут внутри так танцевать, что снаружи будет привлекательно и завлекательно. Тупо клетчатое одеяло и человек под ним, а вот. Молодец какой.
Дальше случилось интересное. Спишь — не спишь, видишь — не видишь, да какая разница. Главное — осознаешь себя. «Самая последняя дата, у которой все цифры разные». «Самая последняя дата, у которой все цифры разные». Это услышалось, зафиксировалось. Ну все, мне приятно. Язык как печенье, голова как печенье, тело как печенье. О, в каком времени я все описываю: в прошедшем или настоящем? Да какая разница. Будто красивая женщина поет, а ты — сладкий и песочный, под ее песню уплываешь в свои глубины.
Утром все в ясности. Голова тяжелая, но вполне привычная. Самая последняя дата, у которой все цифры разные. Кажется, это 25 июня 1987 года. Конечно же, было нечто особенное и странное 25 июня 1987 года. Ночью к нам пришла собака. Она лаяла в дверь (это на четвертом этаже). 39-й день после смерти дедушки, наступал 40-й. Это был день моей странной инициации. Приехали гости из деревенских, чтобы отметить 40-й день. И это был последний день, когда дедушка общался со мной вот так. 40 дней — это да, конечно. Летний день, с ветром, все я вспомнил по ощущениям. Очень интересный день, действительно. Как хорошо, что он всплыл в осознании колодца.
Не приехать на сороковой день — не уважить. Деревенские приехали, зашли. Лица темные, рабочие, даже черные, лица видавшие, тела с негородскими запахами. Меня потрепали по голове. Баба Тоня улыбнулась. Она в платочке, с грустными глазами, морщинистым лицом.
Улыбнулась как бы не беззубым ртом, а всем лицом, глазами, рот лишь немного изменился, а глаза — да. У обеих сестер дедушки смешные носы: и у бабы Тони, и у бабы Маши.
Когда еще дедушка лежал в больнице, бабушка задала ему вопросы о похоронах, спросила, если беда, то в каком гробу он хотел бы лежать. Дедушка ответил, что в ярко-красном. Как так можно? Как можно живого спрашивать? Надо же подбадривать, а не готовить к смерти, усмехаться, ухмыляться, повторять, что до ста лет доживет.
У деревенских был непроизносимый вопрос. Как бы запретное. Они видели, что тяжело всем, поэтому не усугубляли, не давили. Но порой проскакивало, если не словами, то взглядом. Как же так, что на чужой земле зарыли? Не с родителями-предками, а в чужом. Что, непонятно без слов? Зачем бабушку из слез в слезы снова погружать? Ну а как везти на Псковщину, как потом ухаживать? Бабушка первый год вообще каждый день на кладбище ездила, по несколько часов в день там проводила — прибирала, чистила, беседовала, молилась. Ну как можно этому уделять столько внимания? Какая разница, где зарыт? Ведь не общаются они там под землей, если и общаются, то где-нибудь в другом месте, не на самом же кладбище. Вы — деревенские, какие-то недалекие, какие-то вылезшие из подземелья, не умом мыслите, заботитесь о том, что неважно.
