Дом из парафина - Анаит Сагоян

не нужно, чтобы мне открывали дверь. А он, понимаешь, еще и деньги требовал за услугу свою «ценную». Бумажный стакан протянул, чуть ли не в лицо мне сует. Ну я и проигнорировал, стал уходить. А он как ткнет мне в спину пальцем. Стало неприятно. Я обернулся, готовый вломить. Какое, думаю, имеет право трогать меня? Но сдержался. А он снова сует мне стакан в лицо. Давай, мол, плати. С тех пор я заходил еще, пару раз чуть не сцепились. Другие притом часто кидали ему центы в стакан. Не понимаю зачем. И банковские служащие не прогоняли. – Я по возможности бесшумно прислонился к стене и закрыл глаза. – Он выглядел жалко. Рабски так дверь открывал, зубы в улыбке скалил. Кланялся даже слегка. А теперь мы здесь, в кладовке, прячемся от него. Хрень какая-то.

– Думаешь, он бы вспомнил тебя, обнаружив здесь?

– Само собой.

– Говорят, есть такая форма шизофрении, когда твои же демоны скрываются от тебя. То есть ты – самый что ни на есть чертов шизофреник, но демоны прячутся от тебя по углам и могут не высовываться аж до конца твоей жизни. И звука не издадут. Но ты всю жизнь чувствуешь, что они где-то рядом. – Йенс стер со лба пот. В кладовке становилось душно.

– К чему ты это?

– Мне страшно. Никто из нас не выберется отсюда живым.

Рана его была явно не смертельной, но страх управлял Йенсом: он корчился, жмурился, затыкал уши. А потом снова начал бредить:

…И мальчик не смотрит на сварщиков,

как мальчику папа велел…

– Ты в это пекло ломился еще совсем недавно. В военные фотографы записался. Туда, блять! – Я нервно ткнул пальцем в дверь, в сторону террористов, перекрывших нам путь, подразумевая исчезнувший в желтой пыли Ближний Восток.

– Мне страшно не успеть. Страшно сдохнуть вот тут, в кладовке, а не в Сирии. У меня были планы. Но у кого-то планы на меня, как видишь. Никто из нас не выберется отсюда живым.

– Если нас не обнаружили до сих пор, то уже не найдут. Нужно перетерпеть… – Еле успел я договорить, как послышались новые выстрелы, крики, снова выстрелы. Плач ребенка. Перед глазами вдруг всплыл Данька. Маленький, как тогда, в девяностых, когда прощался с Жанной.

– Мы сотворили Бога, чтобы Бог сотворил нас. Отец недавно сказал, – выдавил Йенс. Кровь из его бедра стала капать на пол – подводила спешно повязанная вокруг раны рубашка. – И я вот думаю: кто-то же должен отвечать за это дерьмо. С Богом всё как-то проще – наследил, свалил на его волю. Вот сейчас ты сдохнешь – тоже воля Божья. Выживешь – значит, неспроста. Это Он тебя оберегает. Нам так чертовски не хватает смысла, что мы его себе ваяем, – Йенс очертил руками пространство. – По образу и подобию своему.

Мне снова вспомнились сцены у банкоматов. Стало мерзко на душе. Стыдно. За моего неприятеля. За себя. За то, как мы оба боролись за мое личное пространство. За то, что с каждым разом я с большим рвением спешил к банкоматам, чтобы снова и снова выказывать своему противнику неприязнь. Мы тонули в одном болоте.

…Что стражи без знаков отличия

приходят к таким, как они…

Я уставился на дверь. Показалось, что за ней стоит именно он. Стоит и смотрит в упор. Как в окно. Прямо на меня. Я приложил ладонь к дереву двери и почувствовал жар неостывшего дула, приставленного с той стороны. Опустив взгляд к просвету между полом и дверью, попытался разглядеть тени, их движение. Было небольшое затемнение по самому центру. Оно никуда не смещалось. Сердце забарабанило в груди. Я невольно отдернул ладонь. Смерть манерно кланялась, пропуская к себе. Зубы в зловещей улыбке скалила. И снова как накатит это бесформенное, огромное желание жить!

Мне вдруг показалось, что именно сейчас я почти готов на все. Могу встать, сорвать с петель дверь. Пойти на него. Вырвать из рук оружие, перестрелять подельников. Так ведь все происходит. В лучших сценариях, на самых ярких киноплощадках. Я могу, вот только бы знак, толчок… Но кто я? Забившийся в кладовку слизняк. Что, черт возьми, я делаю здесь?…

Затемнение под дверью оставалось на том же месте. Ни единого движения. Я осторожно убрал руку и приложил указательный палец к губам, подавая Йенсу знак. Я – псих. Я, возможно, шизофреник, один из тех, от которого скрываются его собственные видения, – но нельзя было рисковать.

Йенс помотал головой, даже улыбнулся.

– Да брось ты, они все там. – начал он, как вдруг его голову дернуло кверху, а потом она упала на грудь.

Я не услышал выстрела, потому что звенело в ушах. Баба Таня снова обходила школьные коридоры с ложкой и колокольчиком. А я лишь увидел густую, стекающую из головы на грудь Йенса кровь. В двери, на том месте, где еще секунду назад лежала моя ладонь, дымилась дыра.

Когда я вырвался из кладовой, убийца Йенса стоял уже поодаль и стрелял по оставшимся в живых. Двое террористов перед моими глазами бросили на пол автоматы с израсходованными магазинами, достали пистолеты и застрелились. Мой неприятель встал в нескольких метрах от меня и, как мне показалось, даже не узнал. Машинально он направил на меня дуло, хотел было стрелять в упор, но холостой выстрел оставил во мне лишь ужас неслучившейся смерти, который медленно рассосался в осознании все еще не прерванной жизни. Тогда мой знакомый убийца достал из-за спины пистолет, приложил дуло к виску, обратился к своему Богу и застрелился вслед за сообщниками.

Нас, выживших, осталось немного. Меня вывели из оцепленной кофейни на свет. Город замер в мертвой тишине, а воздух оставлял привкус крови во рту.

В детстве нам всем кажется, что мы, лично мы, никогда не умрем. Вот все умрут, а я – нет. Невозможность собственной смерти настолько очевидна, что со временем начинаешь думать: есть две смерти – чужая и твоя. Чужая – естественна и неизбежна. Твоя – миф, созданный для равновесия. И вот все начнут поочередно умирать, а ты останешься. Потому что кто-то должен видеть и слышать мир вокруг. А если его не видно и не слышно, значит, его нет. Кто-то обязательно должен доказать, что он есть. Кто, если не ты?

Годами позже наступает возраст, когда ты, незрелый, но уже кажущийся себе настрадавшимся и непонятым, сокрушаешься от осознания: смерть есть. Твоя смерть существует. Но тебе везло