Дом из парафина - Анаит Сагоян
– Заметано.
Я хотел было снова отыскать глазами смуглого бородача, как неожиданно увидел его входящим в кофейню. За ним шли еще двое. Снаружи, на немыслимой для этой узкой улочки скорости, пролетел фургон, давя под своими колесами живое мясо. Одним рывком мужчины вытащили скрытые под пальто «калашниковы» и, не разбираясь, застрочили по людям, заполнившим кофейню в мерзкий серый день февраля, самый обычный для Берлина. Выбежать из узкой двери не успел никто. Люди падали, валились со стульев, безжизненно свисали с них. Кто-то умер, получив пулю в упор, когда пытался обойти нападавших.
Сидящие у входа в небольшую подсобку, мы с Йенсом успели туда перебежать. За спиной свистели пули, впивались в стены. У меня зрел план подловить террористов при входе в помещение, сбить с ног. Я ведь могу – гудело в моей голове. Но вторгшихся в кофейню было трое. Я слышал, как они перезаряжаются. Слышал звон падающих на пол гильз, стоны. Месиво стонов, бессвязных немецких фраз. Четкая арабская речь. Крики, обрывающиеся выстрелами. Вдруг так захотелось жить.
Губы Йенса дрожали, он припал к стене и подогнул колени. Мы услышали гул опускаемых рольставней, и в кофейне стало темнее. На улице заревели полицейские сирены, но оставшиеся в живых были изолированы внутри.
– Надо прятаться, – начал я, пересиливая одышку. – Они войдут сюда. Но… подловим одного, добьют другие.
Тут я приметил небольшую закрытую дверь, которая, скорей всего, вела в маленькую кладовую. Мы переползли к деревянной двери, и я потянулся с пола к ручке. Дверь слегка приоткрылась, и жизнь заискрилась в глазах, едва ли не причиняя боль, как новорожденному, который впервые вдохнул, запустив главный жизненный механизм. Мы проскользнули внутрь и заперлись. В ту же секунду один из террористов вбежал в подсобку. Спешные, нервные шаги по комнате. Стук прикладом по нашей двери. Он дергает за ручку. Снова дергает, еще решительней. Сейчас будет палить.
– Прижмись к стене, – проговариваю я, едва шевеля губами, и жестами поясняю свою мысль Йенсу, который почти полностью отстранился от происходящего. Просто ушел в себя. Мы вжались в стены друг против друга и через мгновение услышали выстрел. Один единственный.
Мне вспомнилась баба Таня из моей тбилисской школы. Она часто выходила из похожей кладовой, держа в руках швабру или ведро. При этом она, ссутулившись, оглядывалась по сторонам, боясь быть сбитой школьниками, которые, как стадо бизонов, проносились по коридору, не замечая препятствий. У бабы Тани часто была еще одна задача: когда по всему району вырубали электричество, она брала колокольчик и била в него ложкой. Отдаленный звон слышался даже на самом верхнем этаже школы. Когда казалось, что звонок запаздывает, все ругали бабу Таню: проспала, мол. А потом вдруг как зазвенит в ушах. И все звенит и звенит…
Йенс стиснул зубы, чтобы не закричать, и сжал руками бедро. Прогремел контрольный выстрел, засаженный через дверь в стену, и все смолкло. Послышались спешно удаляющиеся шаги.
– Терпи! – Я сорвал с себя рубашку и стал обматывать ею рану. Руки Йенса тряслись сильнее прежнего.
Значит, вот оно как, думаю: стремиться вообще некуда? Значит, нет безошибочного выбора, нет одного верного пути? Живешь себе, рацион Христа вычисляешь, как будто жить после этого как-то понятнее станет.
Йенс хрипло забубнил незнакомый мне мотив – явно фальшиво, почти шепотом:
Трещат за обшивкой лопасти.
Кровавый расходится жгут.
Подводник стучит по корпусу.
Подводника точно спасут.
Песня была на немецком. Я часто вспоминал ее впоследствии, но так и не смог нигде найти, и тогда, отчаявшись, перевел те отрывки, которые успел услышать в кладовой, на русский.
– Ты это о чем? – спросил я тогда.
– Дед часто напевал, – прошипел с усилием Йенс. – Знаешь, отцу после Сирии реабилитацию назначили, – продолжил он. Пусть выговорится, думаю. – Он еще регулярно таблетки пьет. Бывает, высыпет всю пачку на ладонь, думая, что никто его не видит, поглядит на таблетки, потом пересыпает всё обратно и запивает одну. А я вот думаю: какая разница, что жив? Он же теперь все равно другой. Другой навсегда. Это разрушило наши отношения.
– Дай ему время, Йенс. Ты к нему жесток.
Йенс скорчил горестную гримасу.
– Я вот ему время дам, а у меня его прямо здесь отнимут. Пусть ищет где-нибудь еще.
– Ты любишь отца?
– Люблю. Но он мне теперь совсем не нравится. И он должен об этом знать.
– Зачем? Он же теперь другой навсегда, как ты сам уверяешь.
– А так, пусть просто знает, – бросил он и снова запел:
…И смотрит подводник в сторону:
в проеме стоит отец…
Я наконец перетянул рубашкой рану, посмотрел на Йенса и разглядел в нем себя. Себя, каким я был. Или даже остался. Мы хотим, чтобы все всегда хоть немного, ну хоть в чем-нибудь были перед нами виноваты. Чтобы при мысли о нас у них блекли краски перед глазами и ныло внутри. А если они ни в чем не виноваты, нужно непременно зацепить их, втаптывая свою жизнь в землю, сделать соучастниками. Чтобы собственная вина обрела масштабы всеобщей. Пусть они немного пострадают, а мы посмотрим на это со стороны. На себя со стороны посмотрим. И мир станет сразу таким маленьким, а мы перерастем свои пределы, станем такие значимые и заметные. Это все из страха. Страха, что время пройдет, а у нас ничего и не вышло. Потому что время идет, а мы так ничего и не сделали. Оно заканчивается, а мы всё еще на том промежутке пути, где вроде как начинали. Так пусть лучше в этом будет виноват кто-нибудь еще, чтобы одному страдать не так тошно было.
– Я знаю того, главного, – начал я неуверенно.
– В смысле?…
– Он несколько недель стоял у соседнего банка. Ему, видимо, разрешили, что ли. Дверь посетителям открывал. Еще жестом так делано, манерно пропускал вперед. «Bitte schon»[18] приторно говорил. А меня это раздражало. Я, знаешь, как-нибудь и сам себе дверь могу открыть, чтобы к банкомату пройти. Я же шагаю, двигаюсь в своем ритме, а тут мне приходится подстраиваться под ритм открываемой им двери. Честно, раздражало. Ну промолчал один раз. Во второй раз я схватился за демонстративно открытую и подпертую им дверь и, входя, отворил ее еще шире. Не заметив якобы его жеста. Выходя, сделал то же самое. Я привык все делать сам. Мне
