Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Понятно, что к наследству это не имело никакого отношения. Неизвестность – всегда огромное число вариаций судьбы и, соответственно, предположений, можно гадать сколько душе угодно. Тем более что сам человек не может ни подтвердить, ни опровергнуть.
Вот про другого родственника тоже было известно, что он ушел к партизанам, а потом еще и сумел вывести свою семью – несомненно подвиг. И этого родственника я видел своими глазами, очень пожилого седого худощавого человека со скульптурно вылепленным лицом – сильные скулы, крупный с горбинкой нос, впалые щеки, волевой подбородок…
Именно так и должен был выглядеть герой. Я видел, с каким почтением, чуть ли не с подобострастием общались с ним мои родители. Человек спас близких – это того заслуживало. Спас ли кого-то Илья – вопрос не очень уместный.
Может, именно теперь он готов был прийти к нам на помощь, поделившись удачно нажитым? Правда, гибель нам пока не грозила, мы даже не бедствовали, хотя и приходилось во всем себя сильно ограничивать. Но разве это настоящая беда? Только вот он ли хотел нам помочь или кто-то его именем хотел поживиться за наш счет, наивно полагая, что есть чем?
Я несколько раз перечитывал письмо. Кстати, там была только фамилия покойного, а имени не было. Ни имени, ни инициалов. Только фамилия, причем написанная латиницей. И никаких деталей.
Оно и понятно: для выяснения этого я должен был откликнуться, задать свои вопросы, то есть вступить в переписку. Давай, дружок, пиши, выясняй, что к чему, а вдруг повезет и ты получишь… дырку от бублика. А если не повезет, то еще и в долги влезешь. Разведут как лоха. Но все вполне интеллигентно, без дула пистолета или биты. Дистанционно. Вроде вполне легально. Вот только, не исключено, потом предполагались дорогостоящие телефонные звонки и прочая дребедень. То есть целая цепочка вполне точно психологически рассчитанных последовательных действий.
Но ведь существовал же, однако, пропавший без вести человек по имени Илья?
Точно существовал.
Вот же, подумал я с горечью, напомнил о себе.
И дрогнувшим пальцем нажал на клавишу delete.
Чифирь
Тошнило. Четырнадцатый этаж сталинской высотки, внизу пустынные спящие улицы с мерцающими огнями фонарей, над городом темное ночное небо с чуть подсвеченными сизыми облаками.
Его тошнило на все это глухое забытье, на это сонное царство, на эту усталую молчаливую одурь, в которую погружались люди в своих уютных норах…
О чем он думал, когда пил давясь эту цикуту, эту горькую густую жижу, о которой отец говорил как о напитке свободы? Он должен был его выпить, потом упереться коленями в подоконник и, чертыхаясь, блевать с многометровой высоты.
В висках стучало, все тело словно раздувалось и готово было лопнуть от напряжения. Вытянуть руки, взмахнуть ими, словно крыльями, разорвать пелену тоски…
Тихий застенчивый подросток, на вид немного пришибленный. Едва исполнилось шестнадцать, как стал вдруг проявлять не то чтобы строптивость, но вроде как несогласие. Отваживался возражать. Причем довольно обидными словами. Это твоя история, отвечал отцу, Константину Захаровичу, мне на нее плевать. Если бы тебя, как деда (дальше он не заглядывал), упекли ни за что, ты бы наверняка сейчас другие песни пел.
Или вдруг поворачивался и уходил. Молча. И никакие гневные окрики на него не действовали.
Характер.
За столом Константин Захарович Сигалов сидит, чуть откинувшись на спинку стула, перед ним большая алюминиевая кружка, над которой вьется сизый парок. Чай он пьет такой крепкий, что сердце от густой заварки готово выпрыгнуть из груди. Для него эта темная жидкость, почти чифирь, в самый раз, ведь он наследственный зэк (так говорит про себя), как бы даже с самоиронией, а значит, это его напиток.
Понятно, что никакой он не зэк и никогда им не был, чай – чистая символика, игра воображения, так сказать, понты…
Дед его – да, отбарабанил свой десяток еще в 1930-х, отец посидел уже после войны, хотя отделался сравнительно небольшим сроком, а для Сигалова теперь эта видавшая виды кружка с горьким пахучим напитком (чай, правда, хороший, индийский) – дань традиции. Преемственность своего рода.
Кружка, между прочим, отцовская, осталась после него, дома Константин Захарович другой не признает. Когда он отхлебывает из нее, поднимая к бледным тонким губам, взгляд его тяжелеет, и вообще вид угрюмый.
Что было в советских лагерях, Сигалов, конечно, знает. Дедов он не видел, оба, хлебнув на своем веку, рано умерли. Отец рассказывал мало. Люди, побывавшие там, описывали это как что-то вполне обычное и заурядное, хотя, если вдуматься, бред в чистом виде. Не верилось, что можно такое выносить, тем более в течение долгих лет.
И вот из этого бреда – чифирь. Густая темная жижа, для приготовления которой даже не нужно особенных усилий и компонентов, только простейшая чайная заварка, какой-нибудь неведомого происхождения, самый дешевый чай, кружка или даже пустая консервная банка, вода и огонь, чтобы вскипятить воду и потом еще некоторое время варить всыпанные туда измельченные чайные листья. Лицо отца, когда тот рассказывал об этом напитке, становилось задумчиво-сосредоточенным, взгляд уходил в себя.
Отец нередко его упоминал, особенно во время чаепитий с гостями, как бы сравнивая вкус заваренного в обычном фарфоровом чайнике хорошего индийского или цейлонского чая с тем загадочным настоем, от которого в голове начинало гудеть, сумрачно становилось, а сердце бешено, обрывно колотилось.
Однажды и Константин удостоился отведать отцовский напиток, лет восемь ему было или чуть больше. Наверно, то был не настоящий чифирь, а просто крепкий черный чай, и заварен он был в обычном чайнике, на дне бултыхалась плотная ячеистая масса.
Отцу тогда еще можно было такой, а чуть позже и от менее насыщенного приходилось отказываться – сердце… Отхлебнув из отцовской кружки, Костя чуть сразу не выплюнул, настолько горько и невкусно показалось, к тому же чуть не обжегся. Отец пил чай очень горячим и держал
