Собаки и волки - Ирен Немировски

года он жил с ощущением нависшей над ним смутной, но гибельной опасности. Как ни странно, это состояние страха и скрытой паники не только не удивило его, но показалось ему знакомым – как человек, родившийся и выросший у моря, чувствует горечь соленой воды на губах даже раньше, чем почувствует ее, вернувшись в родные края. Инстинктивно, сам еще не зная, чего боится, он уже испробовал все защитные рефлексы, позволяющие справиться с тревогой. Он знал, какие мысли можно принять, а какие следует выбросить из головы, как приглушить голос разума, чтобы скрыть от самого себя то, что однажды придется увидеть и что невозможно предотвратить. Он научился мириться с бессонницей, тревогой и внезапными приступами учащенного сердцебиения при каждом неожиданном телефонном звонке или стуке в дверь. Научился? Нет! Он всегда это умел.

Под деревьями проходили женщины в розовых платьях, мужчины смеялись, маленькие огоньки их сигар освещали спокойные, счастливые лица. Они были его друзьями, он всегда считал, что между им и ними нет никакой разницы. Теперь он задумался, действительно ли он совершил ошибку, поймут ли они его, и как они отнесутся к нему, если что-то пойдет не так.

Ведь он знал, что случилось что-то плохое. Он это предчувствовал, он чуял это, как животные чуют приближение бури… Он помнил. Эта ледяная рука, сдавившая сердце, это прерывистое дыхание, эта жажда, эта беспросветная печаль – ничто не могло его поколебать – ни его тупую покорность, ни его непобедимую надежду. («Для этого понадобится упорство и труд. Тот запас упорства и умение работать, которые у меня есть, – кто в мире сможет похвастаться тем, что у него их столько, что у него их так же много? И, кроме того, все это пройдет. Это уже было – я не знаю когда, не знаю где, но я уже когда-то все потерял и снова нашел. Все это не имеет значения. Даже сама смерть не имеет никакого значения».) Он вспомнил все, что ему когда-то чудилось, все, о чем тревожился. Временами он просыпался, как ото сна, и думал:

«Но что же все-таки произошло? Эти люди холодно меня приняли, вот и все. Что здесь такого необычного? По крайней мере две из этих дам посылали мне приглашения, а я отказывался в последний момент, вот и все, этого уже достаточно. А тот человек – просто дурак! И в конце концов, я знаю, что ни в чем не виноват. Еще раз – я ничего не сделал! Я невиновен!»

Но испытывал ли он когда-нибудь счастливую уверенность в том, что невиновен, что прощен, что любим? Нет! Он родился таким, чувствуя вину за преступление, которого не совершал, зная, что никто не вступится за него, что никто не станет его выручать, что он останется наедине с грозным богом.

Одиночество вдруг стало ему невыносимо. Он встал и смешался с проходящими мимо группами, прислушиваясь к женскому смеху. Дошел до пруда, потом вернулся в дом – там было мало народу, он бродил по полупустым гостиным. Потом попросил подать ему машину. Когда он шел через террасу, то услышал позади себя чей-то шепот:

– Гарри Зиннер…

Он вздрогнул. Кто назвал его имя? Он повернулся и подождал. Но нет, никто его не звал. Они просто говорили о нем. Все говорили о нем сегодня вечером. Он чувствовал, что сбит с толку.

В машине он был очень спокоен и держался прямо, но постепенно его руки опустились, голова поникла, плечи обвисли. Худой, тонкий, озябший, сцепив красивые руки, он мягко покачивался в полутьме, как это делали до него столько менял у своих прилавков, столько раввинов, склонившихся над своими книгами, столько эмигрантов на палубах кораблей; и, как и они, он чувствовал себя чужим, потерянным и одиноким.

31

Как легко исчезнуть такой девушке, как Ада! За квартиру заплачено, сундучок Бена набит книгами, немного белья в чемодане, картины сняты со стен, мягкий и теплый плед, подаренный ей Гарри, уложен на дно старой шляпной коробки, и она уезжает.

– Вы не оставите адрес? – спросила консьержка. – Если этот месье… если он спросит о вас, что я должна ему сказать?

– Что я уехала вслед за мужем.

– О, правда?

Консьержка с жалостью посмотрела на нее. Конечно, полиция уже допрашивала ее по поводу Бена.

Ада подумала:

«Если бы он действительно хотел найти меня, то стал бы наводить справки в отделе по делам иностранцев, в префектуре, но он будет думать, что я далеко, за границей. Сейчас он не может покинуть Францию, чтобы искать меня, и это к лучшему. Конечно, так будет лучше».

На почте она написала Гарри:

«Я уезжаю с Беном. Прощай».

Что еще? На сердце было тяжело, как будто на нем лежал заледеневший камень. Ее разум, всегда такой живой и подвижный, казался вялым и спящим, словно оцепеневшим от холода. Если бы она только могла надеяться, что он таким и останется, будущее показалось бы ей сносным, но она знала, что однажды проснется и поймет, что потеряла.

Два дня Ада бродила вокруг дома Лоранс. Сначала она думала пойти к ней, рассказать все как есть, объяснить, что она притворяется, будто бросает Гарри, что жертвует собой ради Гарри. Она почувствовала несколько низменное, но несомненное удовольствие, сродни тому, которое испытывают, когда смотрят спектакль, когда представляла себе ужас, изумление и восхищение Лоранс. Ведь Лоранс должна была бы восхититься ею! Она шла по раскаленному тротуару (был конец августа, и дни стояли знойные), с завистью глядя на большие высокие окна – какими просторными и прохладными должны были быть комнаты за закрытыми ставнями! Ее проведут к Лоранс, и она скажет: «Забирай его обратно. Я получила то, что хотела. Я не прошу большего. Я не хочу, чтобы из-за меня он все потерял». Она ненавидела себя за то, что смешивает любовь с тщеславием. Неужели тщеславие действительно лежит на дне ее сердца, того жестокого сердца, о котором говорит Писание, и она может избавиться от него не больше, чем от собственной крови?

Она боялась, что Лоранс нет в Париже в это время года, когда все ставни в богатых кварталах закрыты, а квартиры пусты. Но нет, она навела справки: вся семья Деларше все еще была в городе, и это показалось Аде обнадеживающим. Между Гарри и его женой не было полного разрыва. Лоранс по-прежнему интересовалась Гарри и не хотела его бросать. Возможно, она придумала какой-то предлог, чтобы остаться в Париже, подумала Ада. Дикая, почти материнская