Книжная лавка фонарщика - Софи Остин

Но тут она заметила, как светится мать. Если ее отец был солнцем, то мать была цветком, вечно тянущимся в его сторону. И вот он вернулся, и вот он был наконец с ней рядом — и тех двух лет, что она провела, блуждая по дому в кататоническом сне, как не бывало.

И это злило Эвелин больше всего остального, вместе взятого.

Сесилия положила руку дочери на предплечье.

— Пожалуйста, Эвелин. Дай ему шанс. Если не ради него, то ради меня.

В глазах матери блеснули слезы, и Эвелин со вздохом отступила, впуская отца в комнату.

За эти два года он сильно похудел и побледнел. Не прибавила ему сил, судя по состоянию его рубашки, и поездка в Йорк. Однако волосы его были по-прежнему черны как смоль — именно от него Эвелин достались и цвет, и кудри, — только свои локоны он так тщательно уложил макассаровым маслом, что не выбивался ни один волосок. Что Эвелин от него не унаследовала, так это слегка торчащие уши и широкий нос — на переносице у него к тому же была горбинка, оставшаяся от падения с лошади в детстве. Когда он хмурился, у него, в отличие от дочери, целиком менялось лицо. Круги под его глазами, казалось, стали еще темнее, когда он произнес:

— Я думал, ты будешь чуточку больше рада меня видеть.

Эвелин села в кресло рядом с тетушкой Кларой, и та взяла ее за руку и крепко ее сжала.

— Расскажи ей, Джон, — попросила Сесилия, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. — Расскажи ей то, что сообщил мне.

— Я приехал сюда, чтобы вернуть нам дом, — произнес отец со своей фирменной сияющей улыбкой. — Если все пойдет по плану, то мы снова переедем в Риккалл-холл к концу осени.

— Как? — спросила Эвелин безразличным, лишенным всякого любопытства голосом.

— Я договорился, что буду выплачивать долг ежемесячно, частями, в течение длительного периода, — ответил отец, расправляя брюки и садясь на выцветшую кушетку. — Это позволит нам восстановить право на дом.

Эвелин перевела взгляд на мать:

— Вы сказали матушке, как именно вы потеряли деньги?

— Конечно, — ответил отец. — Я сделал неудачное вложение. Вот почему я сорвался в Лондон — хотел попытаться спасти свое предприятие от краха. К несчастью, я опоздал. Его репутация к тому времени уже очень сильно пострадала, и, как я эти два года ни старался, спасти его я не смог.

Эвелин сняла перчатки и положила их на колени.

— Что это было за вложение?

— Ну, полно тебе, Эвелин. — Сесилия нервно хихикнула.

— В строительство железной дороги в Кенте, недалеко от Лондона.

— Почему же тогда вы нам не писали? — спросила Эвелин, смотря ему прямо в глаза. — Почему ничего не рассказывали?

— Он написал мне несколько писем, милая, — сказала Сесилия. — Помнишь? Весной.

— Когда все уже покатилось к черту, — равнодушно произнесла Эвелин, не обращая внимания на то, как от ругательства у матери округлились глаза. — Вы даже не навещали нас. Мы не видели вас целых два года, очень долгих года.

— Я не мог вернуться к вам с плохими новостями. Я хотел привезти вам что-то хорошее. — Он взял жену за руку, и Сесилия сжала ее в ответ.

Эвелин прищурилась:

— Матушка, только не говорите мне, что вы ему верите.

— Разумеется, верю, — ответила Сесилия с ноткой возмущения в голосе. — И тебе бы следовало.

Эвелин поймала умоляющий взгляд отца, и какая-то ее часть захотела ему поверить. Захотел поверить ребенок, которому он читал сказки; подросток, которого он возил с собой в Йорк; девушка, которая сидела вместе с ним в кабинете, слушая, как его перо царапает по бумаге и как трещат дрова в камине. Эта ее часть хотела подойти к нему и сказать, что она его прощает, что она рада снова его увидеть.

Но была и другая часть — часть, которой хотелось закричать, схватить мать за руку и вывести ее из этой комнаты прочь. Как она могла верить хоть единому его слову? Как можно было доверять ему после того, что рассказал ей Натаниэль? Про его баснословные ставки, которые он раз за разом повышал.

«Это мания — твой отец из тех, кто к ней склонен. Болезнь. Начав проигрывать, они так зацикливаются на том, чтобы отыграть свои деньги, что делают всё новые и новые ставки. Они идут всё на больший и больший риск, надеясь вернуть свое состояние. И твой отец поставил все, что у него было. Поставил ваш дом. Сделал самую большую ставку. И проиграл».

— Вы всё проиграли, — сказала Эвелин. — Мне это достоверно известно.

Отец кивнул:

— Проиграл. В каком-то смысле. Инвестиции — это игра, причем опасная. Будь у меня больше информации, я бы не стал вкладывать так много. Но что сделано, то сделано.

— Нет. — Эвелин покачала головой. — Это не какой-то веселый каламбур. Мне сообщили из первых рук, что вы проиграли в карты сначала деньги, потом драгоценности и, когда и то и другое закончилось, наш собственный дом. Какому-то жулику-предпринимателю из Лондона по имени мистер Клавелл!

Отец нахмурился:

— Тот, кто наговорил тебе этих вещей, — лжец. Манипулятор. Такая ставка не имела бы юридической силы, в суде ее даже не стали бы рассматривать. Единственной моей ставкой была ставка на будущее. Единственной игрой, в которую я играл, была эта проклятая железная дорога.

— У Натаниэля нет причин лгать, — возразила Эвелин. — А вот у вас — полно.

— Кто это такой? — спросил отец. — Должно быть, ты хорошо его знаешь, раз называешь по имени.

— Натаниэль Моррис. Они встретились на балу у герцога Пемберийского, — поспешила вмешаться Сесилия. Она многозначительно посмотрела на дочь, как бы говоря: «Большего ему знать не нужно». — Они ужинали сегодня в «Рояле».

Брови отца взметнулись вверх.

— Ты ужинала наедине с мужчиной?

— У меня случился приступ мигрени, — сказала Сесилия уже более резким голосом. — Совершенно ужасный. Я знаю, что должна была сопровождать Эвелин, но они были у всех на виду, дорогой, а «Роял» — очень респектабельное заведение. Ничего предосудительного там случиться точно не могло.

— Что ж, в этом ты ошибаешься! Нечто предосудительное случилось, ведь этот мужчина, очевидно, решил, что может болтать что ему вздумается! И я даже не знаю, что хуже: мысль о том, что он весь вечер сидел и за глаза поливал меня грязью, или что ты, Эвелин, была рядом и все