Книжная лавка фонарщика - Софи Остин
— А знаешь, ты неправа, — сказал он голосом, тихим, как журчание реки под ними. — Насчет этого мира. Большинство людей держат свое слово.
— В твоем мире, возможно.
— В твоем тоже. Посмотри, что сегодня сделала для тебя Наоми. Что сделал Джек. Если поступки говорят громче слов, то я бы сказал, что это были весьма громкие поступки.
Он подошел так близко, что, подвинь она руку хоть на дюйм правее — и их руки соприкоснулись бы.
— Ты тоже кое-что сделал сегодня.
На его губах мелькнула печальная улыбка.
— Да. Ради тебя, Эвелин, я сегодня пробрался сквозь заросли ежевики. Я ни для кого раньше такого не делал.
Ее глаза округлились.
— Что? Зачем вдруг тебе…
Уильям усмехнулся:
— Потому что меня не хотели пускать! Представляешь? — Он показал на свой поношенный коричневый костюм, на взъерошенные волосы. — Я сама элегантность.
— Ты на меня посмотри! — Эвелин опустила глаза на пятно, которое из кроваво-красного потемнело до цвета поздних, перезревших слив.
— Можно спросить у тебя кое-что? — произнес Уильям, поймав ее взгляд и тут же отведя глаза. — Про этого мужчину. Почему ты с ним сегодня ужинала? Просто… — Он прокашлялся и наклонился над оградой моста. — Просто женщины не часто ужинают наедине с мужчинами, и вы с ним были друг с другом на «ты», и… Понимаешь, Джек не вдавался в подробности, так что я не знал, вместе ли вы или… или у вас… было свидание.
Все это время Уильям смотрел не на нее, а на свои руки. Между указательным и средним пальцами у него было чернильное пятнышко; и Эвелин вдруг почувствовала, как у нее в груди что-то екнуло.
— Нет, у нас было не свидание.
— О, это очень хорошо, — сказал он, улыбнувшись уголком губ.
— Хорошо?
— Конечно, — поспешил ответить он. — Иначе то, что я сегодня натворил, имело бы куда более страшные последствия. Завтра бы ко мне на рассвете заявился американец и вызвал бы меня на дуэль за неподобающее поведение.
— Не думаю, что в Америке все еще такие порядки, — сказала Эвелин. — Что у всех пистолеты и вокруг сплошное беззаконие.
— Может быть, — ответил Уильям. — Но все равно мне жаль, что он тебя чем-то расстроил.
Эвелин сделала глубокий вдох. В Уильяме было что-то, из-за чего ей… хотелось поделиться с ним правдой. Она все чаще замечала, что каждое утро ждет, когда придет в магазин и сможет рассказать ему, что видела по пути и какую фразочку в очередной раз выдала тетушка Клара. Она говорила себе, что просто хочет его рассмешить, разрядить таким образом напряженную атмосферу между ними, но на кончике языка у нее все чаще стали вертеться не просто истории, а секреты — мысли, которые она держала в том самом темном уголке своего разума, и все они стали вдруг вырываться на свободу, захотели, чтобы кто-нибудь их увидел.
— Меня расстроил не Натаниэль, — призналась она. — Меня расстроил отец. Натаниэль рассказал мне, как он потерял деньги. В Лондоне, судя по всему, об этом не знал только глухой… — Она вздохнула, чувствуя, как к горлу снова подступает ком. — Я так в нем разочарована. Так зла на него. Я думала, что он выше этого. Я думала…
Эвелин прикусила щеку: на глаза снова навернулись слезы, но плакать перед ним она не будет. Она не хочет перед ним плакать. Она стояла, положив руки на каменную ограду, ощущая ее прохладу кончиками пальцев. По щекам покатились слезы, и вместо реки перед ее взором предстало мутное серебристое пятно. И тут она почувствовала руку Уильяма у себя на плече.
И она повернулась и прижалась к нему, заливая слезами его рубашку, оставляя мокрые пятна на мятом льняном воротничке. Она так от всего устала, устала постоянно искать в себе силы, хотя запас их давно иссяк. Ей хотелось, чтобы мир вокруг нее наконец замер, затих — хотя бы на минуту — и она смогла отдохнуть.
Уильям ничего не говорил; он просто стоял и обнимал ее, прислонившись щекой к ее макушке.
— Прости, — через какое-то время сказала она, поднимая голову и утирая слезы.
— Не извиняйся, — ответил Уильям, не размыкая объятий. — Я бы хотел сказать тебе, что эта боль со временем уходит, но полагаю, что она просто становится более далекой.
Она подумала, не говорит ли он на самом деле о своей матери, о своем переезде в Йорк, к мистеру Мортону, о том, как затянулась жизнь с дядей, — о том, что он рассказал ей тогда, в парке.
— Но она ведь ослабевает?
— Ослабевает, — ответил Уильям, кивая. — Чем дольше ты не видишь кого-то, тем, пожалуй, сложнее вспомнить, почему ты вообще на него злился.
Эвелин провела рукой по мокрым от слез щекам и подумала, будет ли она чувствовать то же самое через семнадцать лет, — но сейчас эта боль была слишком остра, чтобы как-то ее осмыслить.
Она устало улыбнулась Уильяму:
— Ты хочешь сказать, что если я неделю не буду приходить в магазин, то ты станешь относиться ко мне менее холодно?
— Я не отношусь к тебе холодно, — возразил Уильям. Теперь он просто стоял рядом с ней, опершись на ограду так, что их отражения сливались на поверхности воды.
— О, а по-моему, относишься, — ответила Эвелин. — Ты, между прочим, пытался украсть у меня работу.
— А еще я пролез ради тебя через ежевику.
— Не по своей воле.
Он прижался к ней плечом:
— И предложил проводить тебя до дома.
— Из чувства вины.
Он взглянул на нее: его глаза в свете вечерних фонарей горели золотом, и что-то в его взгляде заставило ее сердце дрогнуть.
— Нет, — мягко ответил он. — Это не единственная причина, почему я это делаю.
Ее сердце забилось еще громче.
— Тогда еще потому, что из-за тебя я поехала домой не на карете.
— А за это ты должна мне вообще-то сказать «спасибо», — произнес он, заправляя ей за ухо выбившийся локон. — Ты не должна делить кареты с такими мужчинами. Ты не должна быть с такими мужчинами.
Эвелин сглотнула. Тогда, в карете, несколько месяцев назад, ей показалось, что Уильям поцелует ее, а теперь она этого хотела. Здесь, у книжного, на этом мосту, ей так хотелось, чтобы он сделал
