Шарики патинко - Элиза Шуа Дюсапен

— Ну, тогда как-нибудь… Можно будет, да.

Миэко улыбается. Наконец-то, думаю я, она похожа на ребенка.

В ресторане квартала «Звездные войны» она выбирает омлет и рис, а я корзиночку с земляникой. Мы садимся около окна. Шествие началось. Ариэль, Золушка, Минни, Микки Маус, Дональд Дак идут вереницей, размахивают в зажигательных танцах руками и поют под фонограмму «Страну счастья». Все широченно улыбаются, даже артисты, привязанные шнурами к повозке Аладдина (рабы?), все выплясывают с довольным, ну просто невероятно счастливым видом.

Миэко равнодушно жует.

— Вкусно?

— Сытно.

Я рассматриваю свою корзиночку. Земляника сверкает на кремовой подушке. Компактно, резиноподобно. Мне приходится отрезать кусок ножом. Во рту вкус сливочного масла. Я выплевываю на салфетку. Земляника слегка помялась под тонким слоем желе.

Дедушка орудует ложкой быстрее обычного. Он опрокидывает стакан соджу и отталкивает полотенце, которое я ему протягиваю.

Накануне, пока я была в Диснейленде, бабушка ездила на поезде на Син-Окубо, корейскую торговую улицу. Она хотела купить длинную лапшу, но пропустила остановку, и ей пришлось бесконечно кружить по линии Яманотэ. Дедушка думал, что я отправилась с ней, и не сразу начал волноваться. Вернувшись, я позвонила в полицию, где нам посоветовали набраться терпения: старики непредсказуемы и сумасбродны. Наконец сотрудник компании «Японские железные дороги» привез бабушку домой — он нашел ее спящей на диванчике для пожилых людей.

— И все это ради лапши? — ворчит дедушка.

— В следующий раз я поеду с ней, — шепотом обещаю я.

— Я и сама могу добраться, — протестует бабушка.

Она уже вышла из-за стола и теперь делает вид, будто читает на диване журнал.

Я ошеломленно смотрю на них. Они живут, словно в монастыре, ограниченном периметром салона патинко. Их социальная жизнь сводится к обмену шариков на всякую всячину: сто шариков — вода в бутылках, тысяча шариков — шоколад, десять тысяч шариков — электробритва, нет шариков — утешительный приз, жвачка. Они не смешиваются с корейской общиной Японии — дзайнити, депортированными во время японской оккупации или бежавшими, как они сами, от Корейской войны.

— Нужно готовиться к поездке, — тихо произношу я. Я еще не заказывала билеты.

Дедушка возражает, что не может покинуть салон в разгар сезона. Я напоминаю ему, что мы собирались поехать на неделю в начале сентября. Он раздумывает. Поговорим об этом завтра. Сейчас время мессы. И согласно установившемуся ритуалу дедушка и бабушка отодвигают низкий стол и кладут две подушки перед телевизором, настроенным на корейский канал KBS World, который транслирует еженедельную протестантскую мессу. Сидя в позе лотоса, с Библией в руках, они внимательно следят за службой. Когда начинается пение гимна, бабушкин звучный голос и дедушкин дрожащий сливаются с хором. Бабушка смотрит вверх, дедушка водит указательным пальцем в такт мелодии. В это время они не обращают на меня никакого внимания.

Наши три миски стоят на столе, образуя рисунок лица: бабушкина и дедушкина — глаза, моя — рот, круглый, как будто удивленный. Я убираю их. Вымыв посуду, я беру пиво и спускаюсь в свою комнату. Говорю себе, что скоро уже не смогу оправдывать свои отлучки разницей во времени.

__________

Я получила письмо от мамы. Мой юбилей через две недели, но она хотела убедиться, что я прочитаю поздравление вовремя. Они сильно меня любят, я их цыпленок, они меня крепко обнимают.

К письму прикреплен аудиофайл — отрывок из радиопередачи из Вербье, транслирующей фестиваль классической музыки. В церкви играет орган. Фрагмент, которого я не знаю. Кода. Финал. Под аплодисменты орган вдруг начинает играть «С днем рожденья тебя». Застигнутый врасплох, организатор быстро бормочет, что, очевидно, сегодня у кого-то из прихожан праздник, и все радуются за неизвестного счастливчика. Аплодисменты усиливаются. Кто-то кричит «Ура!».

Также к письму прилагается фотография. Отец со спины, играет на органе, мама на первом плане, селфи. Она улыбается, лицо искажено неправильной перспективой, двойной подбородок, слишком большой рот и слишком узкий лоб.

Я рассматриваю снимок и скорее отправляю его в архив.

Матьё тоже прислал мне пару слов. Он спустился в деревню, чтобы написать мне. Я по нему скучаю, мне бы понравился домик, где с кровати виден Дан-Бланш. Он спрашивает, получается ли у дедушки работать поменьше, волнуется о здоровье бабушки. Он думает о нас, просит обнять их от его имени.

Его тон меня успокаивает. Он не сердится на меня за наш последний разговор в аэропорту. Матьё уверял меня, что при возникновении малейших проблем я могу рассчитывать на него, я же ответила, что это мои родные, а не его, все будет хорошо. Я прошла таможню и даже не обернулась.

Однако именно заботливость привлекла меня в этом мужчине, когда я посещала его семинар по японскому языку в Женевском университете. Матьё сразу же стал искать причины моего вялого энтузиазма. Я поделилась с ним своими сожалениями, что нигде в Швейцарии не преподают корейский. Это возможно в Берлине, Лондоне, Париже, но я не могла представить себя так далеко от дома и не поехала за границу. За неимением корейского я выбрала японский, рассудив, что знание этого языка облегчит мне поездки к старикам.

— Корейский ты сможешь выучить позже, — приободрил меня Матьё.

Ему легко говорить. С ним мои бабушка и дедушка говорили по-японски. Мы вместе дважды приезжали их навестить. Его присутствие маскировало мои сложности с общением. Матьё целые дни проводил с бабушкой, в то время как я прогуливалась по кварталу со смешанным чувством ревности и облегчения.

Вечером в этой комнате он докладывал мне содержание их разговоров, чаще всего о Корее, об их прежней жизни под японской оккупацией.

— Когда использование корейского языка стало наказываться смертью, мать твоей бабушки предпочла отрезать себе язык, чтобы не учить японский. Ты знала об этом?

Я не знала. Я не знала почти ничего из прошлого маминых родителей. Они не рассказывали об этом ни мне, ни маме. Мне было известно, что они прибыли в Японию на корабле в 1952 году, в возрасте восемнадцати и девятнадцати лет, убегая от гражданской войны в Корее, бабушка была беременна мамой. Ходили слухи, что в Японии процветают области экономики, развиваемые дзайнити. В послевоенные годы у населения не было развлечений — ни кино, ни театра. Господствовал черный рынок, где торговали в первую очередь сигаретами. Корейцы были лишены доступа на биржу труда из-за национальности. И они изобрели игру. Вертикальный экран. Шарики. Механический рычаг. Шарики против сигарет.

Именно Матьё объяснил мне, какое важное значение для японской экономики приобрели салоны патинко. В