Монгольский след - Кристиан Гарсен
— Давай-ка быстро, — сказал я Бауаа, — сбегай приведи кого-нибудь на помощь: мы должны поставить ее на ноги и отвести к ней домой или хотя бы вытащить на берег.
— Нафиг нужно, — ответил Бауаа, — я не хочу.
Бауаа готов брюзжать по любому поводу.
— Быстро, — повторил я сухим тоном. И он ушел.
Спустя десять минут он привел дядю Омсума — единственного, кого смог найти, потому что тот всегда сидит без дела, ведь он слабоумный и к тому же немой. И глухой. Едва завидев Пагмаджав, дядя Омсум бешено завращал глазами — как будто от страха, что встретил демона. Дело в том, что он всегда побаивался ее, ведь она предсказывает будущее и видит сокровенное. Дядя Омсум похож на суслика: маленький, пугливый — глазки всегда бегают по сторонам — и очень глупый.
«Подойди и помоги нам», — показал я жестом. Он потряс головой в стороны:
— Гм-гм!
— Блин, да помоги же нам! — Я схватил его за руку — может быть, слишком жестко, потому что лицо у него перекосилось. И все же он помог нам, и, сначала вытянув, будто мешок, толстенную Пагмаджав на траву, менее чем через час мы были уже у нее дома. Понадобилось еще какое-то время, чтобы затащить ее на матрас, прислонить спиной к стене, надеть на голову колпак и вставить ей в руки инструменты из ее сумки, на дне которой я заметил обрывок бумаги с каракулями слов. Довольно долго она так и сидела, не двигаясь, мы же подпалили душистые палочки, потормошили ей голову, чтобы немного пришла в себя, дали ей поесть. С ней это просто, достаточно поднести ей ко рту кусочек сушеного творога — оп, и готово: она хватает губами, жует и прогладывает, даже не просыпаясь.
«Ты жрешь всегда, ага, вне зависимости от обстоятельств, дуреха здоровенная».
«Придержи язык, засранец, мне это нужно, чтобы проснуться…»
«Ну да, конечно, ты должна поесть, чтобы проснуться, и чтобы уснуть, и чтобы ходить, и чтобы думать, и чтобы согреться, и чтобы что еще?»
«Не суй нос не в свои дела, деточка, лучше послушай, что я должна сообщить».
Слушать там было нечего: Пагмаджав все еще не очнулась, да и я ничего не сказал вслух — просто услышал ее мысли, предваряющие вещание. Начала она с тихого покачивания головой, это длилось так долго, что стало выглядеть комичным. Даже дядя Омсум захохотал, как сумасшедший, — впрочем, он такой и есть. Бауаа тоже рассмеялся и стал преувеличенно повторять своей круглой башкой движения головы Пагмаджав — он ведь маленький и толком не умеет себя вести. Я тоже посмеялся, но сдержанно. Короче, повеселились все.
Я раскурил свою трубку и сделал пару затяжек: обычно курить мне запрещают, но это поможет вывести ее из ступора. Дядя Омсум жадно протянул ко мне руки, надеясь, что дам затянуться и ему, но я сделал вид, будто не замечаю его. Он крякнул от досады, но я сделал вид, будто не слышу. Затем вставил чубук между толстых губ Пагмаджав, и мы напрягли внимание. Говоря «мы», я подразумеваю, в основном, себя, поскольку Омсум был плотно занят поиском осыпавшихся крошек творога, а Бауаа было на все наплевать. Я напряженно ждал, но ничего не происходило: по-прежнему покачивалась ее большая голова, и это все.
— Нужно вдуть ей дыма в рот, — сказал я Бауаа.
Он поджал губы:
— Не хочу, мне противно, почему я?
«Да, почему он, а не ты, сопляк: боишься, что получишь от меня страстный поцелуй? Или что съем тебя без соли? Ты прав, на днях я это сделаю».
Я не удостоил ее ответа: людоедкой она только прикидывалась.
— Потому, что кончается на «у», и хватит об этом, — сказал я Бауаа.
— Нет!
— Да! — закрыл я обсуждение, заставив брата набрать в рот дыма из трубки и подтащив его к лицу Пагмаджав. Он сморщил нос, ухватился за жирные плечи Пагмаджав, раздвинул ее толстые мясистые губы указательным пальцем, который в этот момент показался смехотворно маленьким, приблизил свой рот и, все же не касаясь губ Пагмаджав своими, дунул. Тем временем я окропил пол вокруг них кобыльим молоком и помахал в разные стороны метелкой из перьев для выметания духов, затем ударил в барабан. Что касается дяди Омсума — он, полный страха, съежился, обхватив руками колени, перед этажеркой со священными изображениями. «Хватит придуриваться», — бросил я ему, хотя это без толку, он же глухой. По зеркалу, кажется, пробежала легкая рябь. Пагмаджав что-то произнесла, но мы ее слов не поняли, и снова вошла в ступор.
«Тупая толстая лягуха, тебе что, было трудно сделать лишнее усилие?»
«Заткнись, микроб, ты ведь даже по-настоящему не существуешь. Да, Сюргюндю, я знаю, это всего лишь ребенок. Но в действительности это маленький негодяй — как и тот второй, его брат, не помню его имени».
«Сюргюн… что?»
«Сюргюндю, сопляк, Сюр-гюн-дю — это от нее я узнала то, что должна вам сказать».
«Не знаю никакой Сюргюндю, как она выглядит — толстая корова вроде тебя?» (Вот этих слов я не говорил, Пагмаджав сама их подумала.)
«Да умолкни ты наконец, звереныш, возьми пример хотя бы с твоего дяди — сядь и обними коленки на кривых ногах своими обезьяньими лапами, а ты, недомерок со щеками, похожими на попку, не вздумай открыть рот, иначе брошусь на тебя и съем без остатка, лучше выслушайте то, что должна поведать вам Пагмаджав, а вы должны будете разнести это сообщение дальше».
И мы стали слушать то, что Пагмаджав, которая была уже здесь, но немного еще там, рассказывала нам или, скорее, своему зеркалу, — рассказывала очень быстро, с полузакрытыми глазами, переходя иногда на какой-то неизвестный язык, и тогда мы ничего не понимали, но и ту часть рассказа, что была на нашем языке, мы поняли не намного лучше.
4
«Сюргюндю, сидя на большом сером волке, рыщет по степям со скоростью западного ветра. Живет она в хижине, слишком маленькой для нее, хижине на тонких сваях, похожих на куриные лапки, хижине, увязшей посреди пересохшего болота, на дне темного оврага, куда никто не отважится сунуться, кроме тех, кого она сама выбрала и временами призывает к себе. А выбирает Сюргюндю, в основном, женщин. Мужчин она избегает, детей поедает. Да, Шамлаян, сцыкунишка, ты не ослышался. Сама она, по ее словам, не
