Золотой мальчик - Екатерина Сергеевна Манойло
Осмотрел продавленный диван, на всякий случай пошарил в пазухах, заглянул под. Пошуровал найденным рядом веником. Вытащил набравший пыли шелковый платочек, семечную шелуху. Убирать не стал. Медленно прокрался в сени. В доме как будто никого. Сунул ноги в калоши, что стояли у двери. Скрипнули ржавые петли. Впустил немного солнца через щель, подождал, когда глаза освоятся, шагнул наружу. Во дворе ни одного признака вчерашних посиделок. На веревке между вишнями болтались прищепки-птенцы. Свиньи жались к забору, где еще оставалось немного тени. Соня суетилась вокруг пугала, вырвала «руки-палки», натянула на канистру, изображающую туловище, зеленое платье с воздушными воланами, одернула подол, отступила, осмотрела оценивающе, повязала пояс. Воткнула палки в рукава. Может, она точно так, как с пугала, стянула ботинки с Вити? Не чтобы украсть – про золото она знать не могла, – а дать ногам отдохнуть. Но тогда оставила бы их рядом с диваном, а не прятала.
– Доброе утро! – Соня заметила Витю и улыбнулась ему так, что сделалось приятно, несмотря на пропажу.
– Доброе, – ответил Витя, думая, что надо сказать что-то еще хорошее. – Красивое пугало у вас.
– Правда? Спасибо! – Соня как-то слишком радостно отреагировала на вежливость и просияла. – Я ее каждый день наряжаю.
– Ого, это ж сколько одежды надо. – Витя подошел ближе рассмотреть, убедиться, не приспособила ли Соня его ботинки для своего одноногого сторожа.
– Да старые все шмотки, мне-то теперь куда эти наряды? – Соня погладила себя по животу и вздохнула как совсем молодая, как могла вздыхать студентка на подработках у папы в ларьке.
– Мне кажется, вы еще сможете сами носить свои платья.
Витя почувствовал, что хочет услышать Соня, и просто это и сказал. Соня улыбнулась, а Витя заторопился в обход дома: с торца доносился частый размеренный стук.
На штабеле занозистых досок сидел вразвалку дядя Леша. И сколачивал из деревяшек что-то вроде ящика, наверное кормушку свиньям. У колодца умывался отец. Лицо его было похоже на кожаную потертую сумку, мятое, припухшее, над бровью ссадина. Видно, была драка. Неужели из-за золота? Витя сжал кулаки. Да как смеет этот дядя Леша, этот убийца! Гнев вскипал в нем, как куриный бульон вчера. Пусть никакой энергетической подпитки под ступнями Витя не чувствовал, но горошина на груди давала достаточно сил, чтобы он свершил правосудие. Если быстро подойти к крыльцу и выхватить из ящика с инструментами молоток, можно взять внезапностью. Задумавшись, он споткнулся о гвоздодер, а был бы в своих ботинках, не заныли бы пальцы от удара. Но он почти не подал виду. Гвоздодер тяжеленный, даже круче молотка, хорошо лежит в руке. Терминатором Витя пошел на дядьку решать вопрос по-мужски.
До дядьки остался шаг. Витя приготовился занести руку для удара. Дядя заметил – смотрит на него с интересом: неужели пацан совсем его не боится? Вдруг – знакомый свист в четыре пальца! Лапа отца выхватила гвоздодер, и Витя тут же стал покладистым, будто его выключили. Папа говорил резко, будто вчерашний напиток выскоблил ему рот и теперь он был способен только гаркать.
– Ты что, Котяра, задумал, гвозди из хибары повыдергать? Так она и без тебя не сегодня-завтра грохнется.
– Посмотрел бы я на твою хибару, – сквозь зубы пробормотал дядя Леша, глядя на Витю уже без всякого интереса. – Катись отсюда, свинья неблагодарная.
– Поехали из этого свинарника, – сказал папа и окинул взглядом двор, точно хотел запомнить все в подробностях, чтобы потом пересказать маме.
Свиньи захрюкали как будто недовольно: сам ты свинья. Из-за угла выглянула Соня – опять с какой-то охапкой разноцветного тряпья. Эх, даже не попрощались, подумал Витя и замер на месте. Надо все-таки сказать отцу, что недоглядел за золотом. Да и как он поедет в чужих калошах, наверное Сониных?
– Чего встал? – папа распахнул дверь тойоты. – Ботинки твои в машине. Я их ночью спрятал от греха подальше.
Витя разозлился, но вслух возмущаться не стал. Плюхнулся в кресло, галоши аккуратно выставил наружу и тут же полез обуваться. По ступням прошла жаркая щекотка, мышцы налились силой. Не успели отъехать, как через калитку проскочил Ара, опять сорвавшийся с цепи, и облаял дорогих отъезжающих гостей от души.
Поселок Штормовой,
1985 год
Сильва добиралась до Штормового самолетом, автобусом, еще раз самолетом и снова автобусом. Выглядывала в иллюминатор, прислушиваясь к себе, откликнется ли что-то в душе на эти суровые виды. Охотское море с высоты напоминало болотистую лужицу. Ровный Магадан – микросхему, по впечатлению, неработающую. Бортпроводница в костюме, будто замоченном в синьке и ладненько высушенном, раздавала каждому пассажиру по улыбке. Всем одинаковые, как самолетный завтрак. Сопки из окна горбатенького автобуса выглядели как те же сизые облака над ними, только плотнее. Водитель, пропитанный соляркой и табаком, лениво следил за дорогой, будто не он ехал по ней, а она подскакивала и падала под колеса.
Теперь Сильва стояла на выходе из крошечного автовокзала на краю поселка, утопленного в распадке между пологих сопок. И высматривала такси, которых здесь, очевидно, отродясь не бывало. Она помедлила какое-то время, соображая, достать ли из чемодана куртку или тонкий свитер все же не даст ей замерзнуть. Замерзнуть! И это в августе. Сильва решила не рисковать, завалила чемодан на бок, корябнула застежку и вытащила ветровку болезненного зеленого цвета. Посмотрела на свое отражение в стене автовокзала, похожего на магазинчик-стекляшку. Челка прятала не только лоб, но и брови-ниточки и глаза. Сильва попятилась. Поймала себя в полный рост: про таких говорят «метр с кепкой», «метр в полете», «метр с вытянутой рукой». Сильва предпочитает другую поговорку: «Маленькая собачка до старости щенок». Она застегнула молнию на ветровке, проверила мелкие деньги в кармане джинсов, заправила шнурки под язычки кроссовок. Конечно, зря она надела белые. Ловко застегнула чемодан, взяла его за ручку и зашагала так, будто знала дорогу.
Мама говорила, что тут люди добрые, помогут обязательно. А если рассказать, что родители здесь жили, так встретят как родную. Но пока Сильва в туалете автовокзала взбивала челку, все потенциальные помогатели разъехались. Здание опустело, точно и не было никого. Сегодня нужно найти место для ночлега, а вот завтра – уже переговорный пункт, чтобы позвонить маме. Не забыть только про разницу часовых поясов: здесь плюс восемь, сейчас мама, наверное, спит.
Месяца за три до отпуска мать усадила Сильву на кухне для серьезного разговора. Она явно волновалась, нервно протирала одну и ту же ложечку, прятала глаза. Сильва испугалась, почему-то решила, что мама сейчас сообщит про какую-то страшную болезнь.
– Сильва, а ведь я детдомовская, – наконец сказала мать голоском тоненьким, как у ребенка. – В пять лет меня увезли с Колымы приемные родители.
Сильву отпустило: слава Богу, не диабет и не сердечная недостаточность. Она знала за мамой небольшую, в общем-то, невинную слабость. Работая секретарем-машинисткой в Союзе писателей, она любила потолковать с товарками про недуги, про народную медицину, перемыть кости врачам из литфондовской поликлиники. Но сегодня мама завела речь о другом.
– Настоящая моя фамилия Поляева, – смущенно проговорила она, покачивая длинными серьгами с мутными зелеными камушками. – Помню немного: фамилию, название поселка и, кажется, речку, как же ее, Чоп-чик или Чек-чик… Поселок в окружении сопок, точно в ладошке у Господа.
Сильва не смела перебивать. Фамилию мать назвала простецкую, и это никак не вязалось с ее величавой статью, интеллигентной сединой, напоминающей нити люрекса. С ее холеными пальцами, на которых Сильва ни разу в жизни не видела облезлого лака.
– А еще лес! – мечтательно вздохнула мама. – Какой там лес! Лиственницы пушистые, как цыплята, мхи… куда там персидским коврам! И тебя назвали в честь этого леса. Ты ведь знаешь, что означает твое имя? «Лесная». Что за места! Таких ягодных сборов нет больше нигде на земле. Только ступишь с дороги, тут тебе и россыпи… и ты, моя ягодка. –
