Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Миновав ворота, сразу нырнул в парк. Меньше всего мне сейчас хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. О том, что сегодня утром случилось в часовне на Лопуховом поле, знали все – в этом я не сомневался. Знали все и знал каждый, включая детей.

У подъезда никого не было, я проскочил внутрь, открыл дверь, вошел в квартиру. Свет в прихожей не горел, с души отлегло; отца, значит, нет. Значит, говорить с ним не придется. По крайней мере сейчас.

Я щелкнул выключателем и тут же услышал голос отца:

– Не включать!

Я погасил свет, но за эту секунду успел увидеть, что все двери – в комнаты, в ванную, туалет и на кухню – были нараспашку, на полу валялась скомканная одежда, вещи и какие-то бумаги. И еще что-то похожее на белый хворост – весь коридор был усеян тонкими белыми прутьями. Они противно хрустели под ногами, пока я на ощупь пробирался в нашу комнату. Макароны, запоздало догадался я.

Отец сидел на кровати Валета. Виден был лишь его горбатый силуэт на фоне стены.

– Там был?

Я кивнул, вспомнив, что мы в темноте, добавил:

– Там.

– Брата видел?

– Нет.

– Сука крашеная допрашивала?

– Говорили…

– Ты что-нибудь подписывал?

Я отрицательно помотал головой.

– Подписывал? – Голос отца стал злым. – Какие-нибудь показания подписывал?

– Нет. Просто спрашивала… о нем.

– Просто? – выкрикнул он. – Ты что, малохольный? Эта сука… она же следователь прокуратуры, ты это понимаешь? Прокуратуры! Не какой-то сраный мент из участка, прокурор!

Отец чиркнул спичкой, сломал, чиркнул другой. Закурил. Огонь вспыхнул и погас, осветив чужое лицо какого-то страшного старика.

– Вот ведь сука… Тут же примчалась, тут же! Леха Воронцов говорит, все из-за постановления. Из Москвы… По мерам усиления борьбы… месяц назад приняли, вот эти холуи и забегали.

Я слышал, как он затянулся, потом шумно выдохнул дым. – И ведь никто не верит – никто. Леха тоже. Никто. И я не верю. Не мог Валентин, понимаешь, не такой он. А этим сволочам – о, этим сволочам все равно! Думаешь, они будут разбираться, по-человечески будут расследовать – кто, зачем и почему? Как же! Это у них в кино только так. Ведь им же главное – отчитаться перед Москвой, так, мол, и так, поймали преступника. Наказали по всей строгости и в соответствии. Ведь им жизнь честному парню покалечить – тьфу! И растереть…

Какой бес меня дернул за язык, не знаю. Только я зачем-то сказал:

– Со мной она нормально разговаривала. Мне даже показалось…

– Показалось?! – заорал отец. – Малохольный! У тебя точно чердак не в порядке, показалось ему! Ему показалось! Ты что, на самом деле не петришь или дурочку валяешь, а? Она ж из тебя показания выуживала таким макаром. Показания против брата! Родного брата!

Отец кинул окурок на пол. Наступил на рыжую точку, зло топнув каблуком. В темноте я слышал его сиплое дыхание. Стоял в раскрытых дверях, и мне вдруг пришла в голову мысль: повернуться и уйти. Куда? Не важно куда, главное – откуда.

– Надеюсь, ты не собираешься… – мрачно начал он, запнулся, потом продолжил громче: – …на суде выступать?

Я пожал плечом. Знал, что отец не видит, но говорить у меня не было сил.

– Спрашиваю тебя!

Я что-то неопределенно буркнул.

– Не слышу! – закричал отец. – Не слышу я! Громче! Говори громче, мать твою! Громче!

Вопреки всей трагичности происходящего, отцовское замечание относительно матери показалось мне комичным: в данном конкретном случае ругательство несомненно было медицинским фактом. Я непроизвольно хмыкнул.

Дальнейшее произошло молниеносно. Я не увидел, как отец вскочил, как подлетел ко мне, – пружины кровати скрипнули, тень метнулась, заслонив прямоугольник окна. Удара я тоже не ощутил (если вас когда-нибудь били в темноте, вы поймете, о чем речь): просто чернота взорвалась ослепительной вспышкой, а пол оказался гораздо ближе, чем мне думалось. Голова гулко стукнула в доски.

Боли не было, не чувствовал я, к своему удивлению, и обиды. Облегчение? Пожалуй, да. Будто какая-то муторная путаница, тянувшаяся вечно, наконец закончилась. Не разрешилась логично, не распуталась красиво и аккуратно, а грубо разрубилась. Не все вопросы имеют ответы и не каждую задачу, оказывается, нужно решать. Иногда нужно встать и просто уйти.

Ощущение свободы, почти стертое, как тогда, в детстве, когда меня забыли у фуникулера. Ощущение свободы, но с горьким привкусом. Тебе не нужно больше притворяться, не надо подстраиваться и ублажать кого-то, теперь ты волен делать все, что захочешь, но плата за это – одиночество.

От досок пола воняло масляной краской, они были холодные и чуть влажные, точно в утренней росе. Вставать не хотелось, больше всего я боялся, что отец сейчас все испортит – начнет извиняться и оправдываться. Но он повел себя молодцом. Судя по всему, отцу тоже осточертело притворство: он перешагнул через меня, протопал по коридору, зашел в свою комнату и от души саданул дверью. Да, иногда самое правильное – просто встать и уйти.

36

Денег оказалось меньше, чем я ожидал. Всего триста семьдесят пять рублей, по большей части пятерками. Было несколько червонцев и одна фиолетовая – двадцать пять рублей. Купюры топорщились в кармане, стараясь снова свернуться в трубочку (так я их прятал в своем матрасе).

Ночной вокзал был пуст, касса закрыта, буфет тоже, в окошке с табличкой «Дежурный» кто-то маячил и изредка кашлял.

Шаги отдавались гулким эхом, иногда казалось, что кто– то шагает мне навстречу, но никто так и не появился. Похоже, той ночью я был единственным пассажиром. Неспешно добрел до стальной решетки камеры хранения багажа, за ней темнели пустые полки; в туалете шершавым обмылком с запахом мертвой мыши вымыл руки, после, стараясь не смотреть в зеркало, вымыл лицо. Вернулся в зал ожидания и долго изучал невразумительное расписание, мелкое, под мутным стеклом; казалось, кто-то напечатал все маршруты поездов Советского Союза. Некоторые поезда были отмечены непонятными значками – звездочками и крестиками, похожими на тайные кабалистические символы.

Пустая платформа мерцала лужами, должно быть, асфальт недавно окатили из шланга, и вода не успела высохнуть. От невидимых клумб томительно пахло душистым табаком. Было очень тихо. Лавки, каждая под своим фонарем и со своим конусом желтого света, уходили в перспективу.

Гармонию нарушала фигура милиционера, бродившая вдали. Сердце екнуло, мне стоило труда не повернуть обратно. Но я заставил себя продолжить прогулку: беспечно подошел к краю платформы, заглянул вниз, словно изучая рельсы. Даже фальшиво