Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью - Николай Ильинский
Аэродром в нагорновском лесу просуществовал еще около двух недель. Между Алексеем и Анной установились близкие отношения. Встречались больше днем и то, когда Анна по какой-либо причине находилась дома, а не на работе. А однажды она, зная, что Алексей свободен и обязательно приедет в Нагорное, притворилась больной, обвязала щеку платком и стонала:
— Кутний мудрует… Он у меня еще там болел, в Грузии, на болоте простудила… Ой, моченьки моей нету!..
Председатель колхоза Прокофий Дорофеевич был не только строгим, но и жалостливым. Он поверил Анне и оставил ее дома отлежаться, авось к завтраму зуб уймется.
— У меня тоже бывает, — коснулся он указательным пальцем своего рта. — Так я боль эту сто граммами снимаю… Проходит! — уверял он. — И ты попроси у кого-нибудь самогону…
— Попрошу, — простонала Анна.
Алексей действительно в тот день, минуя столовую, подъехал к знакомому двору. Потрогал рукой калитку — прочно держалась. Взбежал по низкому крылечку, плечом толкнул дверь в сенцы — она не была заперта. Переступив порог хаты, он, сильно возбужденный, коротко произнес:
— Я на минутку, Аня…
Она молча бросилась к нему навстречу и, горячо целуя, крепко обняла. — Нехай эта минута будет нашей… навсегда, — прошептала она.
Лейтенант легко подхватил девушку на руки и, нежно прижимая к своей груди, понес к кровати с откинутым на бок одеялом, искусно сшитым из разноцветных ситцевых и сатиновых треугольников.
— Только задерни занавески, — попросила она, опрокидывая голову на высокую подушку, по которой рассыпались ее густые волнистые русые волосы, и Алексей тут же исполнил ее просьбу. — Теперь иди ко мне… Алешенька! — расстегнула она на высокой груди кофточку. — Я до тебя никого не знала, — ее губы обжигали заросшие короткой щетинкой щеки лейтенанта. — Любимый…
Некоторое время спустя Алексей, поглядывая на наручные часы, заторопился: слишком уж быстро бегут стрелки. Анна с наскоро завязанными сзади волосами, скрепленными лентой, проводила его до калитки, где стоял знакомый мотоцикл.
— Возвращайся поскорее, — глухо попросила девушка — ей трудно было говорить, голос обрывался, глаза застилали слезы, хотя она изо всех сил старалась не заплакать.
Алексей кивнул головой, тоже от волнения не находя нужных слов и сожалея, что не встретился с ней раньше.
После обеда, как только солнце стало соскальзывать вниз по небосклону и не так сильно накалять дорожную пыль, Анна, к великому удивлению Прокофия Дорофеевича, была уже в поле.
— Что так?!
— Я, как ты посоветовал, набрала в рот полстакана самогона, пополоскала и все прошло, — откровенно соврала девушка.
— А что я тебе говорил! — обрадовался председатель. — Самогон — лучшее лекарство от болезни зубов!.. Да и вообще от всех болезней, — махнул он рукой. — Не напрасно же солдатам перед атакой дают по сто граммов водки: и не так страшно лезть на выстрелы, и не так больно, если ранят… На себе испытал, когда осколки шарпанули по моей руке… Наркоза не было, а только водка… Она, родненькая, одно спасение!..
Урожай хлебов в колхозе на втором году войны вышел на славу. Большие увесистые колосья пшеницы низко гнулись под тяжестью спелых янтарных зерен.
— И такой хлеб оставить врагу! — сокрушался председатель колхоза и беспрестанно досаждал телефонными звонками Красноконский райисполком и райком партии.
— Знаем, знаем, — отвечали ему, — но комбайнов нет… Не жди, Конюхов! Мобилизуй всех, кто может держать в руках косу, даже женщин и девушек, а если какая из них не совладеет работать косой, пусть достают с чердаков и из чуланов старые серпы, наточат их до состояния лезвия бритвы — и тоже в поле и на степь!.. Короче, хлеб до последнего колоска должен быть убран… А тот хлеб, что в скирдах, — молотить! Немедленно молотить! Ты головой отвечаешь за это!..
— Вот те раз! — почти кинул с досады телефонную трубку на аппарат Прокофий Дорофеевич и широко распахнул окно кабинета, куда влетел свежий и чуть прохладный ветерок с ближайшего луга, где среди ракит поблескивала на солнце речка Серединка. — Я же и виноватым остаюсь…
И он сам бегал ни свет, ни заря по Нагорному, не доверяя бригадирам, поднимал людей, обещал, просил, ругался, на чем свет стоит. В колхозе было четыре бригады — три полевых и одна овощеводческая. Возглавляли их женщины, которых председатель старался пораньше поднять с постели.
— Надо, надо, бабоньки, — говорил он, будто стонал, — досыпать будете после войны… Вот разобьем фашистов, тогда и… А сейчас ни один колосок не должен остаться ни на корню, ни в крестцах, ни в скирдах, ни на стерне…
То ли из уважения к памяти бывшего председателя колхоза Алексея Петровича Лыкова, то ли по привычке, но Евдокию ни бригадир, ни тем более новый председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов не заставляли идти на работу, как других, ссылаясь на военное время. И Евдокия, чутьем улавливая это настроение, даже стыдилась своего положения, поэтому сама ежедневно шла вместе со всеми на уборку урожая. «Как бабы, так и я», — решила она раз и навсегда и старалась не отступать ни на йоту от этого решения. Крестьянка по рождению, она умело скручивала из осоки свясла, вязала ими тяжелые снопы пшеницы, складывала их в крестцы, забиралась на скирд и ловко вилами подхватывала подаваемые снизу ею же туго связанные снопы.
— Невестка, хватай! — кричал ей в этот момент Виктор и с силой подбрасывал вверх сноп.
Она была старше его на два года и им впору бы называть друг друга по имени, однако в Нагорном так уж по старинному обычаю повелось, что жену старшего брата младшие братья называли невесткой, и даже тогда, когда у старшего брата расстраивался брак, как это случилось у Ивана Званцова. Для Виктора Евдокия осталась навсегда невесткой, собственно родственницей.
Прокофий Дорофеевич, измотанный заботами, уставший, не досыпавший ночей, обруганный районными начальниками всех рангов за то, что медленно убирает хлеб, сам покрикивавший почти на всех, частенько прибавлял к крику матерное слово, без чего любая речь его просто не была бы речью. С Евдокией же он разговаривал на пониженных тонах, с большой долей ласки, словно перед ним была его родная
