Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева
– Упс! – сказала Лариса. – Здравствуйте. Ничего, что я с места в карьер? Вы же читали памятку пассажира нашего спецвагона? Ту, которая вместе с билетом…
– В общих чертах. – Мужчина дружелюбно улыбнулся.
– Я хочу спросить… То есть это коллега хочет спросить, но она стесняется, а я смелая. Скажите, вы были на войне, да?
Мужчина вздрогнул, но тут же расслабился и рассмеялся.
– Ну вы даете! – сказал он. – Вы меня врасплох застали. Да, я был на войне… – Он задумался. – Так… проездом…
* * *
С Дальнего Востока Молчун решил добираться случайным образом. Главное, чтобы через Байкал. Не удержался от возможности посмотреть на самое здоровенное озеро планеты. Теперь, когда прошло почти два десятка лет, он уже не чувствовал той опасности, от которой бежал в отколовшуюся от империи бывшую Латвийскую ССР. Бежал не сразу. Сначала пытался зацепиться, заново полюбить свой дом. Привязать себя ребенком, жениться, как честный человек. Он ведь действительно был честным человеком, и любовь действительно была.
Они расписались зимой, в день смерти Пушкина. Тетка в загсе поджимала губы, глядя на круглящийся живот невесты. А потом любовная лодка разбилась.
Ну, работы, разумеется, не было. Молчун шабашил, сначала стараясь искать места поближе, потом начал уезжать на неделю, две, на месяц. Зимой, когда шабашек не было, подряжался сторожить турбазу, километрах в пятидесяти от города. Молчун любил и жену, и дочь, но эти месяцы уединения были лучшими. Из гостей турбазу посещали два доармейских друга. Иногда через застывший залив приходили волки, слонялись вдоль ограды, но внутрь проникнуть не пытались. Молчун воспринимал их деталью пейзажа. Ружьем ни разу даже не попытался воспользоваться.
Друзья привозили водку и сардельки, гостили два-три дня и уезжали. Игореша, до седьмого учившийся с Молчуном в одном классе, вымахал в здоровенного мужика и обзавелся окладистой бородой. Спьяну сочувствовал.
– Знаешь, – говорил он, – уехать бы тебе. В Бурятии вот буддистские монастыри, туда можно. Некоторые из ваших… ну, ты понял, уходят. Здесь ты с ума сойдешь или волки тебя сожрут. Еще в Якутию можно или на Дальний Восток.
– Дальний Восток отказать! – пьяно отмахивался Молчун.
Как только друзья уезжали, в смысле уходили на лыжах до ближайшей станции, объявлялся кот, пинком открывал дверь и воцарялся в сторожке, удостаивая Молчуна лишь презрительным коротким мявом, означавшим: «Ну, где еда?» Изначально это был кот Карасева. Однажды они пришли вместе. Потом Карасев ушел, а кот остался. Совершенно типичный кот Карасева. Кот-который-гуляет-сам-по-себе.
Ни в какую Якутию или Бурятию Молчун не уехал, и растительный буддизм не увлек его. Летом он завербовался в моряки и навсегда сошел в Лиепае. Написал покаянное письмо жене. Посылал дочери вкусные посылки с финиками, орехами и швейцарскими молочными шоколадками. Но сам не приезжал. Только вот сейчас, к Карасеву. Это оказалось вдруг мучительно необходимо – приехать, рассказать про тогда, про потом, про то, как принял мусульманство, которое стало спасением и побегом от сломанной и сломавшей родины.
Про родину надо бы, конечно, отдельно, но тут начинаются проблемы с формулировками. По прошествии лет уже и не стыдно сказать: «Да, меня сломал Афган». Но Афган Молчуна не сломал. Не было ни «мальчиков кровавых в глазах», ни наркоты, ни страха убить и быть убитым. Так казалось почти все время.
Вернувшись, Молчун особо не испытал на своей шкуре пресловутого: «Мы вас туда не посылали». И фильм с Плачидо[83] он не оценил, не оставил себе оттуда ничего, кроме песни Баума[84]. Оставил тайно. Карасеву песня не понравилась бы.
В общем, не было излома. Было – в осколки, вдребезги. Молчун точно знал дату, время и место.
Путч имел все шансы просвистеть мимо него. Сев на поезд ночью, девятнадцатое августа Молчун проспал на боковушке идущего в Ленинград поезда. Двадцатого, еще ничего не зная, звонил в квартиру родственников матери на Ваське.
Там на него вывалили ГКЧП, «Лебединое озеро», слухи, сплетни и зарубежные голоса. Вечером по местному телевидению показали художественный фильм, попавший в конъюнктуру дальнейших событий много точнее, чем на то рассчитывал режиссер. Содержание не запомнилось, ум отказывался воспринимать это реальностью, но реальность настаивала, воспроизводя вымысел с дотошностью хорошего хроникера. И каждое совпадение било по нервам, и раз за разом всплывало слово «невозвращенец», увиденное тогда, в августе, на экране старенького «Рубина».
Когда пришла эпоха видеокассет и появилась возможность, Молчун ни разу не попытался разыскать и пересмотреть кино. Пробовал однажды прочитать одноименную повесть Кабакова[85], но на фоне реальной чернухи она ему уже не показалась.
Молчун не соврал девочкам-психологам. На войне он был проездом. Война кончилась – и проехали! Родину с поехавшей крышей переварить не удалось, и его сдуло, как сдувает с камней эти живучие, но не умеющие зацепиться, найти свое место кусты. Таджики с афганцами называют их «качим», «кермек», русские – «перекати-поле». Прибалты не называют никак.
* * *
Мою «батарею» тестов мужик согласился заполнять без малейших возражений и заполнил добросовестно. Но что-то меня смущало в нем. Жаль, понаблюдать дополнительно возможности не было. В отличие от Скворцова, он не курил, вагоном-рестораном не интересовался, торчал в купе.
Я обработала свои тесты, заранее зная, что для портрета их не хватит. В Ларисину соционику я из принципа заглядывать не стала. Попробовала анализировать собственные впечатления, но дальше формулировки «человек из прошлого» дело не пошло. Фигня, в общем. Понятно же, что любой, кто старше вдвое, по определению человек из прошлого. Ничего личного.
Я ходила по вагону, собирала бланки и твердила: «Спасибо за участие в исследовании», когда поезд прибыл на очередную станцию. Вспомнив, что открывать-закрывать выпало мне, метнулась в купе, глянула: станция Тайга, стоянка пятнадцать минут, входящих-выходящих не ожидается, накинула куртку и поскакала в тамбур.
Как и на чем я поскользнулась – не помню. Видно, нога поехала на обледенелой ступеньке, мир скрутил сальто, и стало очень больно. Кажется, я кричала. Кажется, надо мной склонялось лицо так заинтересовавшего меня пассажира, но не поручусь. Вот лицо Ларисы было и справа, и слева, и со всех сторон. Потом меня забрали в вокзальный медпункт, сделали укол и велели ждать. Поезд помахал хвостом, а я осталась. Причем (я осмотрела покрытый трещинами мертвенно-серый экранчик телефона) осталась без связи. Ладно, Лариса успела собрать мне в пакет кое-какие вещи.
Я ждала снимок, баюкала руку и думала. Как жить дальше? Как связаться с мамой? (Лариса, конечно, сообщит, но мама будет
