Книжная лавка фонарщика - Софи Остин

— А кто мы есть? Опозоренное семейство.

— В этом виноват отец, — отрезала Эвелин. — Не я. Не моя работа. Вы сами сказали, что правила нужно нарушать…

— Прогибать, — возразила Сесилия. — Правила нужно прогибать.

— Сколько у тебя денег? — спросил отец. Он сидел нога на ногу, сложив руки в замок и держа их на животе. — Сколько ты заработала?

— Четырнадцать фунтов и восемь шиллингов.

Она тратила деньги только на самое необходимое, а остальное откладывала.

Брови отца слегка приподнялись.

— Дитя мое, это же просто ничто — гроши. Сколько тебе платят в неделю в этом магазине?

— Какая разница? — вмешалась Сесилия, садясь на диван. — Больше ты туда не вернешься, Эвелин. Ты слышишь меня? Твоя работа в магазине окончена. Точка.

— Но, мама… — Страх ударил ее, как молния — дерево, оголив каждый нерв. — Я не могу просто взять и не выйти на работу: у меня есть обязанности. — «И Уильям. Мне так много нужно ему сказать».

— На которые я разрешения не давала.

— Мне двадцать четыре года!

— Ответь мне, — сказал отец спокойным, по сравнению с ними, тоном. — Сколько ты зарабатываешь в неделю?

— Фунт и два шиллинга при условии, что мы выполняем план по продажам. А я выполняю, по крайней мере в последнее время. Видите ли, к нам заходила миссис Куинн, а у нее свой книжный клуб, и…

Лицо ее матери резко побледнело.

— Миссис Куинн? Из церкви?

Эвелин осознала, как сильно она ошиблась, но было уже слишком поздно.

— Так вот почему ты так уговаривала меня предоставить ей мое имя.

— Но, маменька, она не сказала ничего, потому что…

— Потому что ты всех на свете убедила мне лгать? — Теперь Эвелин поняла, насколько мать в ярости, по ее глазам, по тому, как дрожали ее губы. — Ты лицемерка, Эвелин. Ты говорила, что сочувствуешь мне, когда я пожаловалась, что никто из моих подруг не хочет со мной общаться, а сама взяла и сделала так, чтобы они не только со мной не разговаривали, но и смеялись надо мной всю оставшуюся жизнь!

— Маменька, прошу…

— Нет. — Ее мать покачала головой и прикрыла рот рукой. — Ты не пыталась последние двадцать лет вписаться в общество, в котором тебе не рады, в котором все спят и видят, как ты вернешься обратно в нору, из которой выползла, и так и будешь всю жизнь сидеть там. — Глаза у нее заблестели; одна слезинка покатилась по щеке, наткнувшись на кончики пальцев, — и сердце Эвелин сжалось. Все ее оправдания, которые она придумывала для собственного успокоения, вмиг улетучились, рассыпались в прах.

— Ты знаешь, как меня называли, когда я вышла замуж за твоего отца, Эвелин? Самыми ужасными словами. Но мне было все равно. Я поставила цель — завоевать себе место. Не ради себя, ради тебя. Я хотела открыть для тебя все возможности, Эвелин, а ты… — Она всплеснула руками. — Ты бросила мне все это в лицо.

— Маменька, пожалуйста… — По щекам Эвелин тоже покатились слезы. — Простите меня. Я сделала это для вас. Я хотела вас защитить. Все, чего я хотела, — это чтобы вы были счастливы.

— Нет, — ответила мать. — Как я могу простить тебя, когда я больше не знаю, кто ты? Моя дочь честная. Добрая. Она никогда не стала бы лгать мне так… так жестоко, так долго. Она бы никогда не стала ничего делать у меня за спиной и позорить меня на весь свет. Ты просто не можешь ей быть, ведь моя дочь никогда бы меня так не ранила.

Сказав это, она выбежала из комнаты.

Эвелин отчаянно хотелось броситься за ней, взять ее за руку, обнять и просить прощения до тех пор, пока мать не прижмет ее к себе и мягко ответит, положив подбородок ей на голову: «Я тебя прощаю». Но по ярости, которую она увидела в ее глазах, она понимала, что сегодня этого не случится.

А может, не случится и вовсе.

— Твоя мать очень расстроена, — произнес отец, неспешно вставая и снимая со штанин невидимую пушинку. — Но я даже горжусь тобой, Эвелин. Ты сделала то, что этой семье было нужно, и за это… — Он положил руку ей на плечо и пожал его, но она дернулась и отступила. — Тем не менее в этот магазин ты не вернешься. Напиши им записку, я передам ее, когда поеду в город.

Эвелин моргнула.

— Вы собираетесь в город? Сегодня?

— У меня там кое-какие дела, — ответил отец.

А Эвелин осталась сидеть на потертом диване, обхватив голову трясущимися руками и чувствуя, как паника, плотная и тяжелая, накрывает ее, словно плащ. Все, ради чего она старалась, превращается в пыль.

И Уильям.

Все эти дни, проведенные с ним, она принимала как должное, а теперь…

Теперь все пропало.

И винить в этом можно было только себя.

Глава 42

Пока Эвелин сидела в утренней гостиной тетушки Клары, Уильям снова оказался в комнате за ржаво-красной дверью, и сердце его гулко стучало в ушах.

Он сидел на деревянной табуретке со связанными за спиной руками, а перед ним, в отличие от прошлого раза, стояло не семеро мужчин, а только двое: здоровяк, который выдал ему заем, и скелет, который все никак не мог перестать смеяться. Остальные находились у него за спиной. Это они налетели на него, когда он возвращался домой из театра, и притащили сюда, порвав по дороге воротник лучшей дядюшкиной рубашки и порезав Уильяму щеку.

— Ты просрочил свой первый платеж, сынок, — произнес здоровяк, опираясь на стол.

Золотых зубов за это время у него, казалось, стало только больше. Уильяму было интересно, на чей долг тот смог себе это позволить. Неужели и его деньги пойдут на то, чтобы ростовщик вставил себе пару новых золотых зубов?

— Мы же договорились на три месяца, — произнес Уильям, изо всех сил пытаясь подавить предательскую дрожь в своем голосе. Все его тело тряслось от напряжения, готовое сорваться и бежать отсюда прочь.

— Мы договорились, что если ты вернешь долг в течение месяца, то не будет процентов. — Мужчина подошел ближе и, наклонившись, посмотрел ему прямо в глаза. — Ты и правда думаешь, что я стал бы сидеть три месяца сложа руки и ждать, пока ты изволишь явиться?

Уильям прикусил губу. Он понимал, что ответ «да» неправильный, и не хотел показаться наивным.

— Мне нужно немного больше времени, — сказал он.

— Выверни все его карманы.

— Будет сделано, босс.

Уильяму очень хотелось быть человеком, который бы вырвался, набросился бы на них или хотя бы