Несбывшаяся жизнь. Книга первая - Мария Метлицкая

Показать свою жизнь, поделиться ею, чтобы он понял, прочувствовал, проникся, полюбил. Заставить прочесть любимые книги – Чехова, Бунина, Трифонова. У него цепкий ум, он поймет. Подправить его, образовать, улучшить, черт возьми… Только какой из нее Пигмалион, а из него Галатея… Какой из нее профессор Хиггинс, а из него Элиза Дулитл?[6] Смешно…

Ах да! Еще было бы неплохо сводить его в парикмахерскую, состричь буйные кудри и сделать нормальную стрижку. И приодеть. Снять матросские широченные клеша, и рубашку – белую в красный цветочек – снять и выкинуть. И заодно – голубую в зеленый горох. Не забыть про ботинки, купить нормальные югославские или чехословацкие. Достать – и заставить надеть.

А что с профессией? Шоферы нужны везде, но… Лизе не хочется, чтобы ее мужчина водил грузовик. А с образованием в семь классов хорошую работу не найти. Значит, вечерняя школа? Десятилетка, техникум и так далее? Приодеть, переодеть можно. Образовать, показать, объяснить, приучить… На это нужно время, но все возможно.

«А у тебя, Лиза, благодетельница и спасительница, есть на это силы, а главное – желание? Тебе это нужно? Тратить время, таскать его по музеям и театрам, объяснять, поучать, приучать? – задавалась она вопросами. – А Анюта, как она воспримет эти отношения? А Мария? Впрочем, дело точно не в ней…»

И главный вопрос – хочет ли она, Лиза, этой совместной жизни? Хочет ли делить кров и постель, просыпаться с ним по утрам и засыпать вечером, завтракать, ужинать, смотреть телевизор, ходить в магазин, в гости и просто быть рядом? Ежедневно и всю жизнь?

Готова ли она объяснять, когда можно не объяснять? Когда можно друг друга понять без объяснений, а просто потому, что вы смотрите в одну сторону – читаете одни книги, любите одни и те же фильмы, всю жизнь ходите по одним и тем же улицам, а потому и понимаете друг друга по одному взгляду?

Потому что вы из одной среды, вот и все. И никакой она не сноб: это реальность.

От этих мыслей было противно. Возомнила себя, тоже мне, столичная фифа! Ну да, повезло, родилась в Москве, но разве это ее заслуга?

А если бы было наоборот? Если бы Лешка жил в Москве – в другой семье, с условиями, а она бы была простой деревенской девчонкой: окончила бы восемь классов, работала на почте или стояла бы за прилавком? Окучивала картошку, ходила за коровой и за свиньями? Или росла бы с Марией на Севере, в глуши… Что бы тогда из нее получилось?..

А так все было прекрасно.

Тетка Дарья – Лешкина мать – на время Лизиного приезда жилплощадь освобождала: уходила к дочери. А если у той запивал муж и начинались пьяные разборки, уезжала к сестре в Иваново.

Два дня и две ночи они хозяйничали в Лешкиной избе.

Впрочем, особо хозяйничать не приходилось, Лешкина мать оставляла готовое. В погребе стояла кастрюлища с вкуснейшими кислыми щами или грибным, из сушеных белых, супом. В чугунной гусятнице – тушеная курица или свинина. А то и голубцы – большие, с ладонь, вкусные и сочные. В банке-баллоне – темно-бордовый, как вино, компот из смородины, такой вкусный, что ум отъешь, как говорила Полечка.

Лизе нравилось вечерами сидеть у печки, в которой потрескивали березовые полена и докрасна раскалялась чугунная дверца, а жар опалял лицо. И Лешкина комнатка нравилась – небольшая, с удобным раскладным, недавно купленным диваном. И чай из блестящего самовара, заваренный с липовым и смородинным листом. И маленькие запотевшие окна, из которых была видна Волга, и крыши домиков, и темнеющий в сумерках лес.

И Лешка, раскинувший крепкие мускулистые руки, и его широкие загорелые плечи, и длинные ноги, и красивый античный живот, и спутанные, взмокшие кудри, и полуоткрытый рот со щербатыми передними зубами – кто в деревне заморачивается по такому поводу?

Ей было спокойно и хорошо. Разве не это главное?

Но как научиться жить настоящим, сиюминутным – неторопливостью дня, уютом вечера, Лешкиной нежностью? Жить и не думать о будущем?..

Осень в Плесе, и ранняя и поздняя, была не просто красивой – она была сказочной. И короткое бабье лето с его яркими и неповторимыми красками, и ноябрь, с уже опавшими, облетевшими и потерявшими живую яркость листьями, покрытыми первой изморозью. Утра уже были холодными, но днем ненадолго теплело, и они шли в лес, где все еще пахло землей и грибами, и горло перехватывало от звенящей тишины и покоя.

Однажды встретили Люсю – Люсинду.

Лешка отошел в сторону.

– Все наезжаешь? – с усмешкой спросила та. – Совсем обеднела столица на кавалеров?

– Это мое личное дело, знаете ли, – ответила Лиза.

– Твое,– кивнула Люсинда.– Только подумай, что потом с парнем будет. Ну, когда наиграешься и дашь ему отставку. Он парень простой, деревенский, но – чуткий, нежный, сама небось знаешь! Попользуешься и бросишь – и не жалко? В мужья он тебе не годится, ты же у нас городская, – недобро усмехнулась Люсинда. –  Зайди перед отъездом, – вздохнула она. – Маше посылочку соберу. Как она, не хворает?

Лиза мотнула головой.

Люсинда вздохнула, махнула рукой и, не попрощавшись, пошла дальше.

За посылочкой Лиза не зашла.

* * *

Приближался Новый год.

На улице появились елочные базары, и над городом стоял стойкий острый запах хвои.

Покупать елку Лиза не торопилась: чем позже купишь и занесешь в тепло, тем дольше простоит.

А вот продуктами и подарками запасались заранее.

После работы Лиза оббегала магазины, где-то что-то выбрасывали. Очереди везде были нешуточные.

И Мария не отставала: ее смена была днем.

В «Сороковом» выбрасывали то сухую – строго по палке в одни руки – колбасу, то венгерских толстобедрых курочек, то зеленый горошек, без которого оливье не оливье, то вишневый компот, то маринованные огурчики фирмы «Глобус».

С майонезом и шпротами было попроще. Да и утки – и даже гуси – иногда попадались.

Все добытое складывалось в тайник – в самый нижний ящик бывшего Полечкиного буфета: вглубь, подальше от «некоторых», как говорила Мария.

«Некоторые» – это, конечно, Анюта, большая любительница колбасы и маринованных огурчиков.

Надеясь на бабкину жалость, она нарезала круги вокруг буфета и клянчила, клянчила.

У Марии рвалось сердце.

– А как же праздник? – чуть ли не со слезами спрашивала она. – Ань,