Это - Фай Гогс

Каждому, кто посмеет ответить на этот вопрос утвердительно, мне придется напомнить о той искренней и неподдельной радости, которую мы все испытываем, когда читаем заголовки типа: „Обезображенное тело правозащитника извлекли из-под рухнувшего монумента!“; „Сожительница отрезала пенис у матери четверых детей!“; „У эко-активиста нашли холодильник, набитый стейками из человечины!“ Отсюда следует, что злость – один из самых распространенных подвидов чистосердечия. Ну а там, как мы все прекрасно понимаем, совсем уже недалеко и до добра!

И потом: уж кому как не вам, никем не уважаемым недочитателям, на краткий миг вырванным мною из сырой могилы несубстанциональности, должно быть понятно, что эта презренная жизнь, которая в самом лучшем случае обернулась бы для вас очередной заведомо провальной попыткой разделить ипотеку с парнем вроде меня, однажды может так же внезапно и оборваться – как только что оборвалась жизнь этого шмеля, оставившего несмываемый желто-коричневый след на лобовом стекле машины моей сводной сестры Франчески? А раз так, то может быть вместо того, чтобы копаться в вопросах, на которые не ответил бы и царь Соломон, вам следует заранее подготовить себя к вашему последнему выдоху?

Ибо я собираюсь открыть вам одну тайну: не имеет значения, по какой именно причине вам не удастся сделать очередной вдох – будь то аневризма, терпеливо ожидающая, пока ваше лицо не окажется в двух дюймах от вами же заблеванной кучи дерьма в сортире на заправке в Уичито, или шальной выстрел копа, которому в каждом направленном на него пальце мерещится отверстие под пулю сорок пятого калибра. Важно лишь, чтобы умирая, вам не пришлось сожалеть о трусливо упущенных шансах совершить поступок, способный заинтересовать хоть кого-нибудь кроме вашего двоедушного терьера – прокатиться за рулем тачки со змеиным названием, заняться любовью с убийственно прекрасной женщиной или процедить, надменно глядя в глаза всесильному тирану: „Не торопись, приятель, у тебя еще целых две секунды!“

Напрасно вы сейчас ломаете голову, как бы половчее мне возразить. Всю работу за вас давно уже проделали миллионы лодырей, которые днями напролет отираются в чатах, непонятно зачем стремясь завоевать авторитет среди тех, кто никогда не заплатит им за это ни гроша. Насколько я понимаю, все они мечтают произвести некую магическую формулу, оспорить которую не взялся бы ни один из их безымянных критиков; короткий, но всеобъемлющий постулат, вмещающий в себя абсолютно все, что следует знать о мире вокруг нас.

Что ж, если такой и существует, то вот он: смерть неминуемо уравняет героя и труса, скупца и филантропа, жертву и палача, ловеласа и евнуха, мудреца и того поляка по имени Кшиштоф Азнинский, который в один прекрасный день взял и начисто отхватил себе голову бензопилой просто, чтобы доказать своим друзьям: „А вот мне не слабо!“[45]

Да, все это так, и смерть в конечном счете гарантированно обесценит все ваши достижения и победы. Но скажите мне, положа руку на сердце – или что там и куда в вашем призрачном мире кладут, когда предполагается, что лжи в ваших словах будет чуть меньше обычного – разве тот ужас, что вы испытываете, думая о смерти, не обесценивает и всю вашу жизнь? О чем вообще можно рассуждать, если только единицы из вас готовы набраться смелости и подойти к незнакомой красотке в баре? Не из-за страха ли, что она сумеет разглядеть этот страх в ваших глазах, и в ее ответном взгляде вы увидите приговор личине розовощекого сибарита, кое-как слепленной вами из медийных клише и подростковых упований исключительно ради того, чтобы похоронить где-то глубоко внутри себя непереносимую боль потери, одиночества и безысходности?

Именно так страх порождает новые страхи, как отражения порождают новые отражения в финальной сцене жеманного слэшера, снятой в зеркальной комнате. И разве уступая этому страху вы не умираете раз за разом, постепенно переставая ценить жизнь – единственный дар, ради которого вам не пришлось полировать языком промежности у всех чертей из всех девяти кругов преисподней, день за днем утрачивая волю, самообладание и гордость и медленно, но неотвратимо превращаясь в ошметки бесформенной цитоплазмы, обреченно повисшие на аморфном каркасе из похороненных надежд и безысходной тоски, пока настоящая смерть не окажется пустой формальностью, которая лишь закрепит печальный статус кво?

Так может, глупый поляк был вовсе не так уж и глуп? Может, и его глупость, и моя злость суть превратно истолкованная вами запредельная решимость превозмочь первобытный ужас перед небытием, истязающий нас еще с той далекой поры, когда одна крохотная трематода, не желая иметь ничего общего с теми своими сородичами, чьи амбиции ограничивались готовностью закончить свои бесславные дни во внутренностях стегоцефала, выбралась на поверхность смрадного аммиачного болота, воздела к небесам все свои тентакли, псевдоподии и ложноножки и тоненьким мультяшным голоском оповестила мир о своем намерении победоносно замкнуть вселенскую пищевую цепь?

Что, если одна только ваша неспособность преодолеть этот страх и приводит вас к безвременному забвению, которое вы зовете „смертью“ – так же, как все непознанное вы величаете „господом“, а всех, кто вам не по душе, обзываете „республиканцами“? Что, если окровавленная голова поляка, катящаяся по полу на глазах у его потрясенных друзей, равно как и черепа тех, кто еще совсем недавно сами были головорезами, а ныне украшают мой победный тотем – не что иное, как долгожданное предзнаменование скорого воплощения ветхозаветной мечты человечества о достижении вожделенного бессмертия?»

Вот о чем думал я, пока мчался по девяносто пятому шоссе, изо всех сил пытаясь отогнать сон. Третья бессонная ночь подряд давала о себе знать.

– Кстати, всегда пожалуйста, – сказал я, обращаясь к своему бесполезному дублю.

Молчание.

– Не хочешь отвечать – дело твое. Только больше не мечтай, что я еще хоть раз вытащу тебя из неприятностей. Слышишь меня?

И на этот раз он не произнес ни слова в ответ. Я уже начал было закипать, однако, сверившись с навигатором, обнаружил, что до цели нашего путешествия осталось меньше ста миль.

– Ладно. Признаю, что сегодня у тебя был непростой день. Более того – учитывая, что мы пока живы, до нашей маленькой размолвки с мистером Пигги ты держался молодцом. Я сейчас передам тебе управление – до Ричмонда будешь вести сам. Сильно не гони.

Малыш молча принял у меня руль и опустил ногу на педаль газа, но сделал это слишком