Глаза Моны - Тома Шлессер
Почти все пространство картины занимает изображенная до пояса женщина, она сидит, повернувшись к нам вполоборота и положив левую руку на подлокотник, причем самого кресла не видно. Правая рука свободно лежит на левой и придает всей фигуре едва заметное движение, легкий поворот, что оживляет ее и вписывает не только в пространственное, но и во временное измерение. На женщине темное платье с вышивкой, контрастирующее с сияющей кожей лица и декольте. На голове прозрачное газовое покрывало, из-под него ниспадают на плечи вьющиеся волосы, разделенные прямым пробором. Лицо пухловатое, округлые щеки, высокий лоб, маленький подбородок, прямой нос, карие, глядящие куда-то влево глаза и тонкие губы, чуть тронутые улыбкой. Надбровные дуги гладкие, без волос. За спиной модели парапет лоджии, а за ней, в отдалении, простирается странный пейзаж. С левой стороны извилистая дорога пересекает равнину и уходит резко вверх, в каменистые скалы. Рядом озеро, обрамленное на горизонте громадами высоких обрывистых гор. С правой стороны тоже камни, земля и вода, но есть еще и некое строение, повторяющее изгибы дороги, – пятиарочный мост через реку.
Моне повезло: ее, маленькую и щуплую, никто из толпившегося народа не отталкивал. Мало того, вид девочки, стоящей перед картиной и сосредоточенно, пытливо разглядывающей ее, привлекал внимание публики не меньше, чем сам портрет. Туристы даже стали исподтишка фотографировать Мону со спины, так чтобы она попала в кадр вместе с “Джокондой”. Охранники удивлялись, как может девочка так пристально разглядывать картину, на которую обычно посетители едва бросают взгляд и тут же направляются к выходу.
Погружаться в картину Леонардо Моне было легче, чем во фреску Боттичелли неделю назад, но больше двенадцати минут созерцания она не выдержала. Утомившись, она перевела взгляд на стоявшего в сторонке дедушку.
– Ну что, Мона? Что ты увидела?
– Ты мне когда-то говорил, что Леонардо да Винчи изобрел парашют. Но небо тут пустое.
– И это все, что ты увидела за десять с лишним минут? Маловато.
– Ну, это потому, что я искала и запрятанные там другие летательные аппараты, – ведь ты же говорил, что Леонардо их много придумал.
– Верно. Он был не только художником, но еще инженером. Нанимался к тогдашним правителям следить за уровнем больших и малых рек, благоустраивать земли, возводить вокруг городов оборонительные сооружения. Любопытство и жажда знаний были в нем так сильны, что он исследовал устройство человеческого тела и препарировал трупы, чтобы разобраться, как в нем все работает.
– Наверно, он прочитал много книг.
– Всего около полутора тысяч. Знаешь, когда жил Леонардо, книги были редкостью. Печатный станок тогда еще только-только изобрели. В личной библиотеке Леонардо было около двухсот томов, и она считалась огромной. Но он, закоренелый одиночка, сочинил тысячи и тысячи страниц на разные темы. Так что, получается, написал чернилами больше, чем кистью. Картин его существует всего десяток, да и то неизвестно точно, все ли они действительно принадлежат ему.
– Диди, а почему именно эту картину помещают везде? Помню, у бабушки была большая чашка с ней. А мне всегда хотелось, чтобы она эту чашку держала в шкафу.
– Почему?
– Потому что за завтраком должно быть весело. А эта картина… она… она какая-то грустная.
– Думаешь? И что же в ней такого грустного?
– Ее фон. Он темный, тусклый.
– Это так. Но погоди. Я уже говорил, что картина старинная. Мрачноватые краски пейзажа на заднем плане потемнели от времени, как старая газета. Дело в том, что лак, который должен закреплять краски, со временем стирается, так что они загрязняются, и колорит становится таким вот несколько унылым. А изначально, можешь не сомневаться, эти горы, извилистые дороги, большое озеро и обширное небо – все было в ярких синих тонах, почти что цвета электрик.
– Электрик? Что ты такое говоришь? В то время не было электричества, только свечи!
– Спасибо за информацию, Мона. Но, знаешь, это не мешало художникам искать источники энергии. Электричество – это ведь энергия, она дает тепло, свет, движение. Так вот, запомни, Леонардо тоже старался наполнить свои картины энергией. Чтобы они сильнее действовали на тебя.
– На меня? Но ты же говоришь, что перед картиной надо стоять неподвижно.
Анри рассмеялся. Глядя на него, засмеялась и Мона. Тут бы поговорить с ней о философе Алене и о том, что он писал в “Мыслях о счастье”. Ален утверждал, что те, кто старается быть счастливым, заслуживают медали, гражданской медали, потому что их решимость показывать себя довольными и жизнерадостными, хотя иной раз для этого требуется немалое усилие воли, распространяется на других. Точно так же, как может вызвать цепную реакцию смех. Обретение счастья, по Алену, не связано ни с качеством личности, ни с поисками каждого отдельного человека; счастье – это общественная добродетель. “Быть счастливым – долг по отношению к другим людям”, – говорил он. Но для Моны это, наверно, слишком сложно. Зато этот важный урок может на свой лад преподать “Джоконда” Леонардо.
– Смотри, пейзаж, который показался тебе грустным, на самом деле полон движения, в нем чувствуется жизненная энергия, какой-то изначальный ток. Но ты права: он тревожный, потому что неупорядоченный. Да, с правой стороны есть мост, но ни одного дерева, животного или человека. Задний план, затуманенный, с преобладающим надо всем серо-голубым небом, кажется одновременно величественным и гнетущим. Леонардо долгие годы терпеливо накладывал лессировку, то есть все новые и новые тончайшие прозрачные слои красок, придавая картине большую плотность и объем. Слоев было так много и процедура так растягивалась, что все его картины оставались незавершенными. Такая многослойность создавала впечатление, как
