Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева
За окном стояли светлые сумерки, в июне-июле заменявшие нам ночь. Светил фонарь, не доставая склоненной головой до подоконника, отчего Скатка оказалась поделенной на косые светлые и темные обломки.
– А водку тогда один год продавали в банках ноль третьих, как пепси. Называлась «Черная смерть». Покупаешь одну – вторая смерть в подарок.
Внезапно сделалось резко темнее. Будто свет выключили. И тут же следом грохнуло до дребезжания стекол и истерических трелей автосигнализации.
Скворцов потянулся к выключателю, щелкнул и выругался. Я посмотрела на него, на потолок и все поняла. Вместо светильников в двух местах торчали перемотанные изолентой провода. А за стеклами уже вовсю рушилась сверху вниз сплошная стена воды.
– Картина Репина «Приплыли», – прокомментировал Скворцов. – Была в моем детстве такая крылатая фразочка. Из фельетона Райкина, кажется[123].
Он встал, высыпал из пачки на подоконник сигареты, закурил одну и вернулся на место, стряхивая пепел в получившуюся из пачки импровизированную пепельницу.
– Окно открой, чего так-то, – сказала я, ощущая в своем голосе новую, непривычную мне, бабью интонацию. Как жена мужу – пришло сравнение.
– Зальет, – ответил Скворцов мне в тон.
Дождь лил, мы сидели. Скворцов рассказывал, как попал в Скатку в первый раз, и разные местные истории. Про неформала по кличке Фиш, по пьяной лавочке имевшего привычку спать под столом, чтобы никто не затоптал. Про девушку с прозвищем Змея, которая, уединившись ради секса на кухне, удивительно громко и немелодично орала. Это называлось «Змея поет гаммы». И, без перехода – как в Афгане пацаны прикололись: услышав, что начался фаджр[124], высыпали из палатки и давай изгаляться. Плясали на виду у минарета, голую жопу показывали, делали вид, что дрочат. Чуть локальной священной войной не закончилось. Еле-еле разрулили.
Замолчал. Задумался. Спросил:
– Как твои сны?
Тут уже задумалась я. А действительно, что с моими снами? Я знала, что они не перестали мне сниться, я и наяву продолжала проваливаться, но это сделалось органичной частью меня, я точно так же вспоминала о детстве, об очередном перле Вороновой, об историях, рассказанных мамой. Мама, кстати, рассказывает много лучше Скворцова, у нее получаются живые картинки, у него – документальная хроника.
Скворцов молча, терпеливо ждал, а я молчала. От вина меня немного повело. Слова не давались. В тишине пришла эсэмэска от Ларисы: «Не приду. Развлекайтесь». Это могло быть покорностью стихии, но с тем же успехом и заранее придуманным хитрым планом, расставленной ловушкой. Сказала, не приду, а сама – опа! – и пришла. И никакая стихия ее не остановит.
– Как сны? – Я снова задумалась. – Сам скажи, если знаешь.
– Не то чтобы знаю… – Скворцов начал говорить с паузами. – Понимаешь… – он коротко хохотнул и тут же объяснился: – Извини, я тут Фиша поминал, это его манера – начинать любую фразу со слова «понимаешь». Всей тусовкой отучали. Так вот. Гипотеза первая – наследство…
Я помахала в воздухе бутылкой, поощряя к продолжению.
– Вот смотри: Карабах, Чечня один и два, Осетия, Абхазия, теракты, расстрел вашего ОМОНа – я долго могу перечислять – это все и так твое, это органика, для этого не нужна память. А Афган – наследство. И я – это вторая гипотеза – случайно стал проводником, точнее, передатчиком. Тем более что сам после контузии многого не помню.
– Ты же не веришь в мистику, – ввернула я шпильку.
– Не верю, само собой, все же специалист по мозгам в некотором смысле. Но еще военный. Все военные – мистики. И мне в этом контексте не дает покоя штука про истории, которые дарили Карасеву. Вдруг действительно существует механизм… – Он дважды щелкнул пальцами. – Ну вот, механизм такой… – Снова щелкнул и шутливо развел руками. – Объяснил, называется!
– У меня в детстве была черепашка по имени Альфа, – сказала я. – В честь группы «Альфа», если ты не понял.
– Чего ж непонятного? «Шторм-333»[125]. Штурм дворца Амина. Начало, считай.
– Приплети еще, что мы с девочками в повстанцев играли. – Я улыбнулась. Сейчас было важно перевести все в шутку.
– Никарагуа? – быстро спросил Скворцов, подыгрывая.
– Не… Либерия. Скажи, ты сегодня принимал прозиум?[126]
– Бухло считается? – Он отсалютовал бутылкой.
* * *
А я ведь чуть не рассказала…
Сон был действительно страшный. Я пряталась от него еще с осени, когда он приснился. А он приснился еще раз и еще. Уж лучше бы Афган, но Афган начал сниться позже. Иногда мне казалось, я сама этот сон придумала. Придумала, что он был. Вот только зачем? Свихнуть себе мозги, в смысле героически, как положено повстанке, сойти с ума – существовала масса других, более простых и актуальных способов.
Так вот, сон. Мы сидим (мы – это я и Скворцов) на кухне, ужинаем, вкуса я не чувствую, творог и какие-то коржики, за окном темнота. Я не знаю квартиру, кухню, но во сне – она наша. И тут звонит телефон и голос Скворцова говорит: «Это не я пришел. Не открывай или, если он уже тут, уходи». Я вижу, что Скворцов, который тут, все слышал. И он знает, что я знаю… На этом сон обрывался.
Я поняла, что говорю вслух. Скворцов сидел очень неподвижно. По его лицу стекали подсвеченные снаружи водные потоки, и мелко дергалась щека.
Когда я первый раз пришла к нему говорить о снах, он меня растащил на эмоции, и я орала на всю малосемейку:
– Я-то тут при чем? Я никого не убивала и не убью. Я хорошая! И когда я закрываю глаза, я хочу нормальные сны!
Скворцов дождался тишины и спокойно ответил:
– Врешь. Тебе нравятся твои сны. Особенно нравится, что ты просыпаешься и раз – ты снова девочка Катя. У тебя есть подруги, универ, и никто не придет разрушить твой мир.
– Да не в этом дело, пойми! – Я тогда впервые и насовсем перешла с ним на спокойное, естественное «ты». – Я просто не понимаю зачем. Зачем все это было? – Я, кстати, и сейчас не понимала.
– Погоди, – сказала я. – У тебя щека дергается.
И тут в небесах грохнуло с особенной силой.
В свете этой растянувшейся внутри сознания вспышки я вдруг увидела в дальней
