Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

— Дед, не обижайся. Ведь в принципе я не против. Может быть, то, о чем ты говоришь, действительно красиво, но я… далек от этого. И, прости, не хочу быть смешным.

— Смешным? Что тут смешного?

— Ну вот послушай. У Бабеля есть рассказ «Карл-Янкель», где одна старая еврейка против воли зятя тайком сделала внуку обрезание.

— Так, очень интересно! Ну-ну?

— Дело дошло до суда, и над старухой потешалась вся Одесса. Ты хочешь, чтобы и над нами смеялись?

— Постой, но ребенку таки сделали то, что она хотела?

— А как смотрел на это ребенок?

— Кто его спрашивал?

— Но меня-то ты спрашиваешь…

— Ай, оставь! Вы все одинаковые… А старушка молодец! Хотел бы я на нее поглядеть. Огонь!

— Ладно, дед. Ничего ты не понял… — Марик в сердцах выключил паяльник и прикрыл магнитофон газетой. — Извини, меня Марина ждет…

А время летит и ни у кого ни о чем не спрашивает. Оно работает свою вечную работу — считает годы, отпущенные миру. И чтобы мир не забывал счет годам, есть каждой вещи свое время под небом.

Картина пятая

А время летит.

Рабинович уже перестал и надеяться. Две недели промелькнули как один день. Завтра свадьба. Но давайте не будем спешить: час до ночи — еще не ночь.

Именно в этот день накануне свадьбы Рабинович сидит на своем посту у телефона, поклевывая носом и…

И вдруг — звонок. Он привычно поднимает трубку: «Алло, алло!» Но звонят, оказывается, в дверь. Идет открывать, даже не спрашивая кому. То есть в другой раз он обязательно спросил бы, но в последнее время его голова так забита всевозможными заботами, что он без лишних вопросов снимает с двери цепочку.

Перед ним стоит средних лет человек в черном костюме с галстуком и с черной шляпой на голове. Накрахмаленная рубашка сияет белизной. В левой руке — дипломат-кейс.

Реб Мотл разглядывает незнакомца с некоторым недоумением, но его безукоризненный костюм вызывает у старика, как у мастера, безусловное уважение и напоминает о чем-то давно забытом, чуть ли не о маркизе из самого Парижа.

Гость снимает шляпу и представляется:

— Соловейчик Григорий Исаакович.

Второе «а» в своем отчестве он произносит с многозначительным нажимом.

— Соловейчик? Прямо из «Крупного выигрыша»…

— Нет, я из бюро гражданских услуг. Агент.

Последнее слово не вызывает у Рабиновича особых симпатий, но не захлопывать же дверь у человека перед носом.

— Проходите и садитесь. Давайте вашу шляпу.

Соловейчик входит в гостиную, открывает дипломат и достает из него шикарный блокнот с хорошо отточенным механическим карандашом.

— Значит, вы решили на завтра? — спрашивает он с грустным выражением на лице.

— Я?! Разве меня кто-нибудь спрашивает? — реб Мотл садится напротив Соловейчика. — С другой стороны, зачем тянуть? Где-то часов в двенадцать можно будет выйти из дома.

Григорий Исаакович что-то помечает в своем блокноте и задает новый вопрос:

— Три машины, я думаю, хватит?

Реб Мотл пожимает плечами.

— Я знаю? Вам, конечно, лучше бы переговорить с моим зятем: церемонией распоряжается он.

— Не волнуйтесь, уважаемый. Все будет в лучшем виде. Кстати, с фотографом и музыкантами я уже договорился: они только ждут команды.

Соловейчик явно вдохновлен предстоящими хлопотами.

— Что наша жизнь? — с пафосом восклицает он. — Метеор! Он проносится по небу и моментально гаснет. К примеру, в древние времена фараонов хоронили в ихних пирамидах вместе с лошадьми, оружием, женами и рабами. Для чего, спросите? А для того, чтобы на том свете покойник имел полный комфорт, не хуже, чем на этом. Или возьмите другое: где-то на земле и сейчас живет племя людоедов, я уже не помню, где именно — в Африке или в Океании, так живых людей они, как правило, не едят, но когда, скажем, носорог задерет кого-нибудь из близких, они считают почетной обязанностью скушать то, что от них остается. Я уже не говорю про японцев…

— А что, японцы тоже?.. — реб Мотл даже привстает.

— Боже упаси! Культурные люди! Но у них свой бзик: если в доме кто-нибудь умирает, они не показывают горя, а даже наоборот — улыбаются и делают вид, что очень рады… Но что вы хотите? Их нравы!

Рабинович слушает гостя с нескрываемым интересом и время от времени даже поддакивает, хотя, по правде сказать, не совсем понимает, с какой стати Соловейчик завел этот интригующий разговор.

— Вот я работаю в нашем бюро уже десять лет, — продолжает Соловейчик, — и за все эти годы, представьте, еще никто из клиентов ко мне претензий не имел. Ни одной жалобы, ни одной рекламации! А почему? Потому что Соловейчик — это стена! Соловейчик — это могила!

Григорий Исаакович снова открывает дипломат и достает толстую конторскую книгу в роскошном переплете.

— Я не люблю себя хвалить. Пусть говорят факты. Можете полистать, между прочим…

— А что это?

— Книга отзывов.

— Я вам и так верю, — смущается Рабинович.

— Но я прошу вас!

— Знаете что? — предлагает старик. — Лучше сами почитайте. Я без очков плохо вижу.

Соловейчика долго просить не приходится. Он хватает книгу, стремительно листает ее, словно боится, что Рабинович передумает.

— Все подряд я, конечно, читать не буду. Но выборочно… некоторые фрагменты…

И он начинает декламировать:

— «С хорошим вкусом и непревзойденной фантазией украсил тов. Соловейчик Г. И. последний путь моей свояченицы. Спасибо ему от всей скорбящей души! Дуб». Дуб — это фамилия. Или вот другой пассаж: «Не в первый раз доводится нам присутствовать на погребениях, блестяще организованных агентом горбюро гр. Соловейчиком. Его яркие выступления всегда вызывают у присутствующих горячие слезы сочувствия…» Вот еще, от группы товарищей: «Благодаря высоким деловым качествам и вдохновенному таланту Г. И. Соловейчика мы только сейчас поняли, кого потеряли!»

Григорий Исаакович закрывает книгу и, скромно опустив глаза, снова берется за блокнот.

— Каждая профессия, — говорит он, — имеет свою тонкость, свои, так сказать, психологические моменты. Вот я и хочу вас спросить: может быть, возникли какие-нибудь сложности с выполнением последней воли нашего дорогого усопшего? Для меня, как и для родственников, она — закон! А вас, со своей стороны, я попросил бы внести в эту книгу соответствующую запись. Сами понимаете, прогрессивка… Боюсь, что завтра вы будете не в том настроении…

И тут Соловейчик наконец замечает, что с Рабиновичем творится что-то неладное: глаза закатились, челюсть отвисла…

— Что с вами? Вам уже плохо? — и, не дожидаясь ответа, он извлекает все из того же кейса маленький флакон, — Понюхайте! Это мой личный нашатырь, неразведенный!

Резкий запах приводит реб Мотла в чувство. Его аж передергивает.

— На моей работе я должен быть