Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– И накормить ухой всю базу!
И что только вселилось в смиренного нашего Николая Павловича? Как будто не вчера еще вечером вся база, включая Рыжкова, с трудом доедала уху из огромного сазана, добытого Юрием Ивановичем. Все сыты, рыбы довольно. Почему понадобились вдруг такие отчаянные меры?
То неведомо. Есть, я так полагаю, повороты в жизни, особенно в жизни на воде, которые не нуждаются в объяснениях, не поддаются логике. Так случилось, так вышло. Вот и вся логика. Баста!
И свершилось оно, знаменательное событие: Николай Павлович Рыжков сделал первый в жизни гребок на весельной лодке. При этом одно весло немедленно вылетело из завизжавшей от ужаса уключины. А второе, воткнувшись в илистое дно, встало колом. Но Отец русской демократии и не собирался сдаваться. Через каких-нибудь четверть часа он уже более или менее размеренно, хотя и вихляя спиной, и табаня без нужды то и дело, греб к середине нашего заливчика…
Тут надо отвлечься немного и поведать, что именно представляла из себя карта близлежащей акватории.
Маленький залив, на берегу которого обжились друзья Юрия Ивановича и прочие отдыхающие, коих всегда хватало, соединялся узенькой проточкой с большим заливом. Мы с отцом больше всего любили наш тихий, спрятавшийся от лишних глаз и почти что недоступный бесцеремонным катерам и моторкам заливчик. В заливе большом шла настоящая навигация, там и утюжок мог пробраться, пуская высоченную волну, и баржа, и катер. А уж за большим заливом пролегала коренная. То есть сама Волга, ее фарватер. Впрочем, сторожа, тот же Виталя, или бывалые лодочники, тот же Вениамин Петрович, звали всю эту систему несколько пренебрежительно: первое болото, второе болото и третье болото. Почему и русло Волги подпадало под такую вот обидную номинацию? Да потому, что заболачивалась Волга год от года все сильнее, все ярче цвела, все чаще зарастали песчаные чистейшие отмели водной травой, тиной, заиливались ямы, глохли родники. Вот оно и болото. И это не ругательство было в устах волгарей, не презренное словцо, а печальная констатация факта. Может быть, даже крик о помощи?
Но мы отвлеклись немного.
– Коль, Николай! – кричал вслед своему другу Батька, пытаясь хоть как-то образумить его. – Рыбачь здесь, вон у тех камышей, там отличные караси нам с Ваней на днях попались. Только в большой залив не плавай.
– Не переживай, Володя, не поплыву, – отзывался уже издали Отец русской демократии. – Я сразу на коренную решил!
Прям не Отец русской демократии, книжный человек, а капитан дальнего плавания Савельев.
Посовещались мы меж собой, покумекали. Юрий Иванович успокоил: все обойтись должно, говорит, спасательный круг есть, говорит, лодка хорошая да и человек уж взрослый, говорит, все понимает.
Ну вот. Сидим с отцом в своих тихих камышиках, прямо на самой базе, у мосточков привязанные, плотвичек потаскиваем, окуньков. Батька какую рыбу ни поймает, все головой качать начинает сокрушенно: ловил бы с нами, ну как хорошо, как спокойно. Рыбачили бы, разговаривали… До чего ж упрямый! А про коренную он ведь пошутил, как думаешь?
– Конечно, – отвечаю, чтобы успокоить отца. – Кто ж на фарватер по такому течняку сунется?
Кто-кто?.. Известно!
Прошел час, прошел почти и весь день – нету Николая Павловича, не возвращается. И кликали его, и звали – молчание в ответ. И спрашивали рыбаков, что из большого залива приплывали, – не видали, говорят, такого мы чудака, не обратили внимания.
Тут и Виталька встревожился не на шутку – он-то коварный норов весенней воды знал преотлично. Сели они с Юрием Ивановичем в «Прогресс» – и помчались на поиски новоявленного нашего философа-путешественника.
Через час где-то возвращаются, медленно так к берегу идут. А уж темнеть начинает полегонечку, к девяти вечера дело.
– Вот, – поднимает над головой Виталя какую-то треснувшую палку.
– Что вот? – хватается за сердце отец.
– Обломок весла нашли. Кажется, с нашей лодки.
Наступает молчание. Слышно только, как надрываются в кустах соловьи, стонут лягушки, гудит комарье и мягко плещется вечерняя рыба.
Батька, чувствую, хочет что-то сказать, предложить план дальнейших действий, возможно. Но в эту секунду слышится знакомый всем нам голос. И не с воды, а с берега доносится он.
– Так значит, хотел выйти я на коренную, – принимается рассказывать с полуслова свою историю Николай Павлович, точно бы мы его уже второй час слушаем. – А меня вода почему-то все в тростники толкает, я веслом от тростников оттолкнуться хотел, еще и еще, а оно пополам…
Перед нами стоял действительно Отец русской демократии – только обгоревший на солнце, в порванной рубашке, весь в песке и тине, с дрожащими от слабости руками и подгибающимися ободранными коленками.
– Николай Павлович, ты где был-то? – строго спросил Юрий Иванович. – Мы ж все окрестности с Виталей пропетляли, все протоки, все чаканы облазили…
– Ну вот я и говорю, – продолжал держать ответ Коля, невозмутимо прикуривая отцовский «Космос». – Оно пополам, еще и еще… И я на одном весле вдоль камыша пробрался к большой воде. Смотрю – город видно, значит, мыслю так, не пропаду, наверное. Робинзон же не пропал, в конце концов. Тут мужики на моторке проплывали. Куда, спрашивают, на честном слове и на одном весле путь держишь? Ну я им и говорю: на базу такую-то, еще и еще. А они: «Эх как! Тебя, слышь, течение круговое вокруг острова обернуло. Вон, говорят, видишь на косе – это зеленоостровский…» Забыл слово, ну, баркас, что ли…
– Да дебаркадер, дебаркадер, а не баркас, – поправил Отца русской демократии Виталя.
– Вот именно, дебаркадер. И они меня зацепили и прямо к дебаркадеру доставили. Я лодку там привязал, по трапу на берег сошел и на базу вернулся. Можете представить? – победоносно поднял Коля свой длинный дрожащий артистический палец. – Вот так мое личное кругосветное путешествие свершилось! Теперь хоть в книгу!
– Не совсем кругосветное, – счастливо улыбнулся Батька, потому что от сердца отлегло наконец-то. – Не кругосветное, а кругоостровное!
Все засмеялись, стали ухаживать за Николаем Павловичем, ставить ему на лоб компрессы от солнечного ожога, кормить и поить его; только Виталя, перетащив с дебаркадера через мокрый песок лодку на базу, грустно поинтересовался: «Что-то стланей не нашел, а хорошие были, сам сколачивал… Да и где же вентерь?»
– Этими самыми сланями, – на какой-то свой, литературный лад назвал Рыжков важнейшую часть лодочного состава, – я греб, когда весло вырвалось. Но их почему-то тоже из рук течением выхватило. Раз – и нет! Зато с вентерем все в порядке, – оживился Николай Павлович. – Я подумал, скучно, что все линьки да карасики в вентерь заходят, пусть сом зайдет. Ведь обещал же всех накормить
