Это - Фай Гогс
– К черту и мои, и его таланты. Лучше сразу выкладывай – почему мы с ним разделились?
– Да пойми же ты: в этой достоверности и есть вся загвоздка! Мне за всю мою жизнь еще ни разу не доводилось видеть, чтобы было сыграно настолько правдоподобно! А ведь мальчик-то, между нами, умом явно не…
– От меня-то ты теперь чего хочешь?
– Я хочу, чтобы ты вспомнил: какие конкретно ты давал ему инструкции? Когда ты их ему давал? Где проходили тренировки? Как он вел себя в процессе? Проверки ему устраивал? Прошел он их? Мне нужен максимально подробный ответ.
– Я ведь тебе говорил – времени у меня на него нет, и не предвидится. Поэтому…
– Погоди-ка. Я с ума схожу, или ты пытаешься мне сказать, что совсем не тренировал его?
– Не просто пытаюсь – я так и…
– Нет, лучше молчи! Ни звука больше!
Поверенный взъерошил свою седую гриву, наклонился вперед и, растопырив свои узловатые старческие пальцы, медленно проговорил:
– Хорошенько подумай еще раз, прежде чем ответить: когда ты впервые доверил мальчонке орудовать твоими, извиняюсь, членами?
– Тут и думать нечего. Сегодня утром.
Поверенный застыл, в ужасе ловя ртом воздух.
– Сегодня… ут… Боже мой, боже мой… как…
Я ждал. Что бы старик не делал, он всегда преследовал какую-то определенную цель. Его беспомощно разинутый слюнявый рот бесил меня сейчас только потому, что так оно и было предусмотрено его сценарием.
– Последний вопрос. Заклинаю тебя всем, что нас с тобою когда-то связывало, – просипел он наконец, – прошу, убеди меня, что я не выжил из ума, и ты хотя бы не работал с ним в те часы, когда я просил – да не просто просил! – умолял его не трогать?
– Ну а когда бы еще мне…
– Господи, ну за что ты проклял меня?! – возопил он. – А я ведь подозревал… Еще когда ты сегодня заявился ко мне, весь разодетый, как цирковая мартышка, вот так сразу же и подумал… Напомни-ка мне, Лу – что я сказал тебе в кабинете?
– Кэл, а нельзя ли как-нибудь без меня? – пробурчал священник недовольно.
– Нет, Лу. Боюсь, что без тебя никак.
– Ну хорошо… Когда парень ушел, ты сказал мне: «Вот что получается, Луциус, если по ночам щекотать под одеяльцем своего крошечного аватарчика!»
Услыхав это, поверенный моментально сбросил маску старого склеротика и зашелся громовым хохотом. Лицо священника, наоборот, перекосилось так, будто все это доставляло ему невыносимые страдания.
Пока паскудный старикашка веселился, я молча терпел. На его месте всякий, кто хорошо знал меня, трижды бы подумал над своей следующей фразой. Но поверенному, знавшему меня лучше всех, вдруг начисто отказало чувство самосохранения. Отсмеявшись, он обратился ко мне каким-то совсем уж развязным тоном:
– Милый мой, ну неужели ты и вправду так туп? Я ведь, если помнишь, не меньше тысячи раз просил тебя…
– Да, – как можно спокойнее ответил я, – просил. Но каждый раз отказывался говорить, почему. А где, скажи, мне было взять на него столько времени?
– Сколько времени? Чем, интересно, ты был таким важным занят?
– Занят я был тем, чему ты сам же меня и научил. А еще позволь напомнить, что уже тогда в Нью-Йорке чуть ли не любой, кто знал, где у пера острый конец, мечтал вспороть мне брюхо.
– А я тебе хочу напомнить – хотя сейчас и поздно уже – что я никогда не понимал, какого вообще черта тебе…
– Не понимал? Ну так я освежу твою память, – и я швырнул ему на колени смятую папку, где лежало собственноручно заверенное им признание в предумышленном убийстве Тициано Дзамбони по прозвищу «Дистрофик».
В стародавние времена, когда поверенный еще не был поверенным, а был просто юным и безрассудным хулиганом, изящные завитушки его подписи на девственно чистом листе бумаги, который под самым незначительным предлогом подсунул ему близкий друг Сильвио Блази, выглядели невинно и трогательно. Друг этот сам же потом все и испортил, добавив выше машинописный текст с малоаппетитными подробностями сожжения мертвой туши весом в два центнера. Поверенный надел очки, раскрыл папку и, пробежав глазами текст, недоуменно спросил:
– И зачем я на это смотрю?
Раздался выстрел. Пуля, срезав клок седых волос, попала в спинку кресла, подняв облачко пыли. Мой старый учитель изумленно заморгал. Священник, который был поражен еще больше, с трудом прочистил горло и спросил:
– Боже мой, сынок, да что же ты такое творишь?
Не обращая на него внимания и не спуская прямого взгляда с поверенного, я проговорил:
– Ты можешь обзывать меня тупицей при посторонних; можешь натравливать на меня диких животных и развлекаться моими прыжками из окон; я даже готов простить тебя за то, что все мое детство ты каждый день заставлял меня выделывать такое, от чего поседел бы сам гребанный Джо Роган[49] – но только не делай вид, что позабыл свое собственное имя. Во мне может нарушиться тот самый баланс энергий, о котором ты так обожал трепать, и тогда в этой комнате нарушится баланс патронов и пустых гильз.
Поверенный уже и сам понял, что перегнул. Подняв обе ладони вверх, он заговорил, очень осторожно подбирая каждое слово:
– Ладно. Прости, что так долго морочил тебе голову. Ты совершенно прав. Я действительно отказывался называть тебе причины, по которым ты не должен был делать того, что-таки сделал.
Смиренно потупившись, он продолжал:
– Напротив, я всегда старался делать так, чтобы опыт, который ты получал, не мог быть интерпретирован тобою каким-то сугубо конкретным образом…
Он снял очки и, близоруко щурясь, покачал головой.
– Я сейчас скажу тебе одну вещь, которая покажется тебе невероятной – по крайней мере, мне она такой кажется! Уж не знаю как, но со временем ты сам облек свое понимание – увы, чаще всего ошибочное! – в слова, которые почему-то приписал мне. Фактически же все твое обучение сводилось к тому, что я подводил тебя к определенному выбору, предоставляя тебе затем полную свободу действий. Эта свобода подразумевала и твое право делать все выводы самостоятельно… Надеюсь, ты следишь за мыслью?
Он притих и уставился на меня, не мигая. В ответ я повел дулом «Беретты», давая знать, что он может надеяться на все что угодно. Хмыкнув, поверенный продолжил:
–
