По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– Машук, – машинально повторила мама.

– Ма-шук?! – воскликнула Аня и снова вскрикнула, порезавшись.

Мама встала и ушла в комнату, быстро вернулась с коробкой, в которой хранились всякие медикаменты, забинтовала Ане палец.

– Да, Машук, – говорил с усмешкой и удовольствием Лёвка.

– Но… откуда он взялся?

– А не знаю. Явился – не запылился, да и вся недолга. Его ведь сразу в Демидов направили для обороны. А Демидов еще когда взяли… Тринадцатого, по-моему.

– Но… постой, – говорила мама, – если Ладыгу прогнали из-за того, что он был активистом, да еще и всыпали плетей, то как же Машука назначили?

Лёвка радостно улыбался.

– Так, теть, Пелагия, он же не пустой явился.

– Да? А с чем? Или с кем?

– Ха! И с чем, и с кем! Со списками всех коммунистов, комсомольцев и жидов Каспли и окрестностей.

– Не может быть, – сказала мама.

– А чего вам переживать за то? Вы не в жидах, не в коммуняках. В комсомол Аньку как дочь попа, хоть и расстриги, не приняли.

– А тебя? – тут же спросила Аня.

Лёвка довольно лыбился, поглаживая себя по груди.

– Приняли. Но и в полицию приняли. И одним я искупил, так сказать, другое. А он – списком.

– А то, что посадил папу… Евграфа, остальных?! – задыхаясь, спрашивала Аня. – Об этом он донес?

– Да-а… – Лёвка пренебрежительно отмахнулся. – Шкраб наш Адмирал, он же в РККА служил и все жужжал про новую жизнь… пока эта новина его и не накрыла, ага. Жарковские, ну те – кулацкое отродье.

– Погоди, Лёва, – подала голос из закутка мама, где она теперь растапливала самовар, налаживала трубу железную, выводящую дым в трубу печную, в специальное отверстие, – так, что же это, немцы тоже против кулаков, помещиков и, получается, за колхозы?

– Не, теть Пелагия, зачем? – удивился Лёвка. – Немецкая власть все это отменила.

– Что?

– Ну прежнее.

– А колхоз оставила, – заметила Аня. – Гемайнзамен уфайтонг.

– Это чего такое?

– Это то, что у нас называется: из огня да в полымя. Был колхоз, стал общий двор.

– Ну, я не знаю… Это только для того, чтоб урожай не проворонить. А то ведь у нас как? Разворуют враз, э-ле-мен-тарно. Ну. А после немцы все напрочь отменят. Упразднят, как говорится. Станем жить, как у них эти… бауэры. Ихние крестьяне. Это как наши помещики. У них там дом каменный, стоит лет пятьсот, пять комнат, печи… эти камины, короче. Земли – на каждого не меньше ста двадцати пяти гектаров. Коровы особых пород, молока дают по сорок литров! И, главное, они безрогие. Ха! Прям такими и вылупляются из матки. Порода – ангесс или как-то вроде того. И овцы там всякие тонкорунные с Испании, потом свиньи, свиньи беконного типа, – а в каменных подвалах те беконы да окорока, еще и колбасы висят. Само собой, винцо мастырят, у них же винограды. Сыры. Шнапс гонят, как и у нас, из картошки, зерна. И трактора у них, ну немецкая же техника, сеялки, культиваторы, что хочешь. И улицы в самой глухой деревне булыжниками вымощены. Чисто в самый охренительный, извиняюсь, дождь. Как у нас в Смоленске… Да и там не везде. Я раз поехал весной, так на одной улице полные башмаки грязи набрал. Натурально утоп, ха-ха-ха! А у немцев… Немец, он аккуратный, зараза. Педант! А у нас гога с магогой. Только летом в жару и пройдутся девчата на кублуках да в этих… плетеночках. А так – всё в сапожищах да в валенках. Нет, ну правда, живем, как медведи. Немцы так про нас и говорят, мол, бьёры, по-ихнему, значит, медведи. А у них – бауэры. – Лёвка весело смеялся, причесывая отросшие уже русые волосы. – Бауэр – это земледелец, владелец, короче – сам себе господин. А бьёр – он и есть бьёр, валяется в берлоге, сосет лапу, пока не придут охотнички да не подымут его – то большевики, то, вот, немцы. И чего мы такие, ну? Немцы и охреневают с нас. Чего ви, говорят, такие руська лениффые и найн-умные? Сколько у вас, руська, земель. О-ля-ля! Виль, виль! Это значит – до хрена! Извиняюсь. Вермёген! Богатство. Тут тебе и Приволжье, черноземье на югах, моря теплые и холодные, Кавказ, а в Сибири – охотничий рай. И в горах руды всякие да нефть с золотом. Ви, говорят, уже должны были править всем целым миром. Ну, коли не сумели, так мы за вас это сделаем. И сделают. Вот я посмотрел, как у них все организовано, – дисциплина! Ни-ни, никаких там этих выкрутасов всяких, фортелей разных. Всё от и до. Упорные, четкие. Говорили, блицкриг, и сделали. Это сколько же они сразу земли у нас хапнули? Оглянуться не успели, а они уже в Смоленске, за Смоленском и прут на полной в Москву.

Пили в сумерках, освещенных свечкой, чай. Аня конфеты не трогала.

– Ты чё, Анька, конфеты не берешь? – спросил Лёвка. – Брезговаешь?

– Зуб болит, – сказала она.

– Вкусные, – говорила мама, разворачивая очередную трубочку.

– Эх, не захватил еще гостинец, – посетовал Лёвка, – прям со службы к вам завернул… Но я в другой раз принесу.

Как он ушел, Аня пробормотала:

– Приклеился как банный лист.

На что мама ответила:

– А он пригож. Глаза иконописные…

Аня фыркнула.

– Ты что такое говоришь, ма?!

– Да что ж?.. То и есть, что говорю. Ну пусть как на картинках… Вот где эта «Песня про купца Калашникова» книжка? Художника… Билибина?

– Мам, перестань… – устало отозвалась Аня.

А полицай с иконописными глазами действительно пришел уже на следующий день с двумя литровыми бутылями керосина. Так как дом был заперт, керосин он оставил под крыльцом, а потом, заглянув в больницу, сказал об этом Пелагии, она благодарила его, приглашала в гости, и следующим вечером он снова затопал на крыльце, неся что-то в сумке.

Пелагия опять потчевала его чаем с липой и шиповником. Анна еще была в больнице, пришла чуть позже.

– А я пластинок тебе принес, – сказал Лёвка, оборачиваясь к ней с чашкой дымящегося ароматного чая, кивая на стопку пластинок на этажерке у окна. – Знаю, ты любишь… Всяких Штраусов. Посмотри там.

Аня кивнула, но смотреть не стала, прошла в комнату, переодевшись в домашний халат, вернулась. Лёвка, оставив чашку, принялся разбирать пластинки, читая вслух:

– Ну вот, значит. Это у нас… тэ-экс… «Завод грампластинок Москворецкого района. Местная промышленность гэ Москвы… „Барыня“». То же самое…