Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин
Но вот к нему наклонился Родион, что-то зашептал ему на ухо. Крамарь перестал шарить по земле, потянулся к Родиону и, опершись на его плечо, тяжело поднялся на ноги. Мы поняли, что честный бой кончился победой нашего Саньки, и со всех ног припустили домой. Мы, ребята, очень гордились Санькиной победой; взрослые хоть и поругивали его — не цыганское это, мол, дело, — в глубине души тоже были довольны, что незваные гости перестали смущать своим присутствием наши вечерки.
Нам и невдомек было, какая страшная беда подстерегает наш маленький табор…
7
Одна из ночей на цыганском дворе выпала какая-то неспокойная. Многим из нас мерещились шаги, скрипы и шорохи во дворе, но одни решили, что это им кажется спросонок, другим не хотелось студить горницу. Да и чего было тревожиться! Все одно лихому человеку нечем у цыган поживиться.
На первом рассвете мы были разбужены страшным криком Душки:
— Пожар!.. Пожар!..
Наше единственное окошко было залито багрянцем — казалось, горит под самыми стенами избы. Взахлеб звонили колокола. Никогда не слышал я такого жуткого звона: нестройно, вразнобой вопили колокола о беде.
Все мы, полуодетые, выскочили на улицу. Горело где-то близ церкви, в полуверсте от нас, в черном, густом дыму билось пламя. Наши мужчины кинулись к месту пожара. Вернулись они уже утром. До их возвращения никто из нас не ложился, все были охвачены странной, непонятной тревогой.
Сгорела общественная ссыпка близ церкви. С севера наступал голод, а в станице все общественные запасы семян погибли…
— Лихо! Лихо! — говорил Лукьян, качая кудлатой, словно солью присыпанной головой. — Народу беда, цыганам — втрое горшая…
Со двора послышался шум, гомон возбужденных голосов, дверь широко распахнулась, и в комнату ворвались станичники во главе с Родионом.
— Вяжите их! — крикнул Родион.
Станичники кинулись к нашим мужчинам, стали крутить им руки за спину и связывать сыромятными ремнями. Старый Лукьян поднял на станичников свое морщинистое лицо:
— За что, люди добрые?
— Спрашиваешь?! — гаркнул один из станичников, и в прозоре распахнутой двери мы увидели, как из сарайчика, притулившегося к хате Ключкина, двое мужиков тащили мешок зерна. — Хитры больно, да только народ не обхитрите, зерно само путь указало! — И, разжав горсть, он ткнул в лицо Лукьяну ладонь, в которой лежали зернышки пшеницы вперемешку со снегом и мокрой землей. Видимо, он подобрал их по дороге к нашему дому.
Лукьян опустил голову: он знал, что цыгане не крали зерна. Но кто поверит цыганам?
Наших мужчин увели, цыганки бросились за ними следом, наказав детям не выходить из дома. Мы забились на печку и затаились тихо, как мышата. И вдруг Колышка, подражая взрослым цыганам, запела горестную, протяжную песню; слезы катились по ее щекам. Другие дети стали всхлипывать, а Василь закричал на нее:
— Перестань выть, бессчастная, на нашу голову!
И тут я подумал, что запрет выходить за порог ко мне не относится, я же был «ничьим» и мог делать что хотел. Я сполз с печи и незаметно выбрался из дома. Еще издали я увидел, что вся площадь у церкви запружена народом. Я побежал туда краем улицы и чуть не столкнулся с нашими цыганками, которых гнали назад к дому. Словно стая пестрых, общипанных птиц, промелькнули они мимо меня.
Я бросился вперед. Толпа на площади как-то причудливо колыхалась, она то сбиралась вокруг чего-то невидимого мне, то расступалась, распадалась во все стороны.
Порой над головами людей мелькали чьи-то кулаки, возникал светлый чуб долговязого Крамаря — видимо, он и его дружки над чем-то трудились там, в самой гуще толпы. А в сторонке от всех спокойно покуривал Родион, в отороченном мерлушкой казакине и сбитой на затылок кубанке.
Я силился пробраться вперед; меня отшвыривали, как щенка. Но вот толпа вновь разломилась, растеклась, и я увидел наших цыган, избитых, истерзанных, в крови и грязи.
Мне никогда не забыть лица Саньки. Веселый, легкий человек, счастливый одним тем, что живет и дышит, Санька постоянно нес на губах улыбку чистой доброжелательности к людям. И нужде, и холоду, и голоду, и всем другим лихим бедам цыганской жизни неизменно показывал он белый рядок ровных влажных зубов. Он пел людям песни, играл на цимбалах; люди платили ему чем могли, и он был благодарен им. Он мастерил девушкам дешевенькие колечки и брошки, детям — трещотки и хвостатых змеев, просто так, из нежности к девушкам и детям. Да и было ли в мире хоть что-нибудь, чего не любил бы Санька? Он любил и червя, и жабу, и летучую мышь за одно то, что они существуют с ним вместе в этом хорошем мире, дышат тем же воздухом, греются под тем же солнышком. Правда, раз он поднял руку на человека, но человек этот ударил девушку, почти ребенка… Санька стоял в растерзанной от ворота до живота рубахе, с разбитым лицом и грудью, синий взгляд его потух. Но губы улыбались. Страшной казалась эта кривая, застывшая, неживая улыбка. Приглядевшись, я увидел, что губы Саньки разорваны, в разрезе виднеются зубы, и этот оскал я принял за улыбку.
Притулившись к Саньке и закрыв иссеченными руками лицо, вздрагивал в беззвучном плаче Коржик. Рядом, понурив разбитую, окровавленную голову, стоял Егор. Старый Лукьян, силясь не упасть, покачивался на широко расставленных ногах; все лицо его было в ссадинах и порезах, он неподвижно глядел перед собой мутными, словно взболтанными глазами. У ног Лукьяна грудой старого тряпья лежал Иван Многодетный. Вокруг валялись палки, колья, какие-то железяки, покрытые кровью, как ржавчиной…
Толпа насытила первое чувство злобы, у Крамаря, Проньки и Антона Лебеды устали кулаки, избиение кончилось, и сейчас поостывший гнев толпы находил себе исход в ругани, издевательских выкриках и угрозах. Люди словно раззуживали себя на новую, последнюю расправу. Меня поразило, что тут действовали не одни деревенские богатеи, но и завзятые бедняки.
Да, видимо, слишком прямо, по-детски, воспринял я слова, которые говорил мой рыжий друг. Мне казалось, что бедняки всегда помогают своим, а они заодно с богатеями пошли против своих братьев. Среди других бедняков я увидел тут и Кириллиху. Добрая, кроткая Кириллиха, вытянув худые кулаки, грозила цыганам, из перекошенного пустого рта неслись бранные слова…
Этого я не мог выдержать и опрометью кинулся домой, к
