Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

Что тут началось! Рыдает и воет Дуся над мертвым ребенком, стонут больные цыгане, лопочет что-то Макикирка, тыча всем под нос пустую макитру: впервые он не в силах выполнить свою обязанность.

Так без сна прошла вся ночь. Но и рассвет не принес нам избавления. Выставить окно без помощи мужчин у нас не было сил; выбить стекла — все перемерзнут, на дворе завернул крепкий мороз. А в доме нет ни еды, ни воды, ни топлива, да и Дусину девочку хоронить надо. В этом отчаянном положении на выручку нам пришел все тот же Миша Ключкин.

После разоблачения Родиона и его шайки Миша стал самым желанным гостем в окрестных станицах. Всем хотелось послушать Мишин рассказ; ради этого каждый готов был выставить ему шкалик-другой самогона. А Миша имел большую склонность к вину. Но на этот раз он, верно, переусердствовал и решил наведаться домой: отдохнуть, отоспаться. Пришел — и застал нас закупоренными. Одного движения могучего Мишиного плеча было достаточно, чтобы вернуть нам свободу…

Трудно понять, как смогли мы пережить эту зиму. В станице после пожара жизнь пошла скупая и расчетливая. Зерно берегли на посев, хлеба пекли мало и с примесью. Все же, что ни день, мы находили у нашего порога то лепешку, то шматок сала, то вязанку хвороста.

Однажды я приметил Кириллиху — она пробиралась задами от нашего дома. Выглянув за дверь, я увидел на пороге тряпицу с корками и кусками хлеба. Не решаясь показываться нам, станичные женщины помогали все же чем могли.

Прочен и устойчив человек, велика в нем сила жизни. На таком птичьем корме дожили мы до весны. Мало сказать — дожили: наши раненые заметно поправились, мы, дети, выросли, возмужали. У Василя переломился голос, под носом зачернело, а Раны-барыня стала недотрогой и привередницей.

Пригрело солнышко, теплый пар пошел от земли, промчались быстрые ручьи, зазеленели обочины молодой травкой. Наши раненые стали выбираться во двор, и там, на весне, быстрее стала прибывать к ним сила. Пробудился к жизни и цыганский оркестр. Правда, Коржик уж не мог с прежней быстротой кидать по клапанам гармоники свои поломанные, плохо сросшиеся пальцы, а Егор почти не слышал свои цимбалы — что-то случилось у него со слухом. Но Егора заменил я: за зиму Лукьян научил меня играть на цимбалах. У нас появились слушатели, а с ними и картошка, и бураки, и капуста, и тыквы.

Опять стала ходить к нам Оксана, и опять глаза ее ловили синий взгляд Саньки. Но Санька глядел на нее теперь с нежной грустью — какая-то преграда легла между ними…

8

Однажды, когда мы разучивали во дворе новую песню, воздух огласился вдруг звуками воинской трубы, лихим посвистом, влажным цокотом копыт по весенней грязи. Из-за горушки вывернулась конная часть и на рысях въехала в станицу. Весь таборок выбежал за ворота.

Кони играли под всадниками — это были рослые, стройные, огневые кони, — но я глядел не на них. Мой взгляд был прикован к красным звездочкам на остроконечных суконных шлемах всадников. Так вот они какие — красные конники! С жадностью оглядывал я лица красноармейцев, надеясь отыскать среди них дорогие черты…

Проносились дребезжащие тачанки, кто-то на весь разворот рвал мехи гармоники, и задорное «Яблочко» звенело над затихшей, затаившейся станицей.

Приметив цыган, конники остановились, перемолвились с нами несколькими словами. Лукьян дал знак; мы взялись за инструменты и сыграли несколько цыганских песен. Санька и Егорова невеста подпевали. Красным конникам понравились наши песни, только один, с перевязанным белой тряпкой глазом, сказал:

— Это что за песни! Девок тешить… Ты давай революционную, чтоб у меня сердце в груди зашлось!

— Мы не знаем таких песен, — тихо сказал Лукьян.

И тут настала моя минута. Я ударил в цимбалы и громко запел:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это!..

Я знал только один куплет и потому еще раз пропел — вернее, с чувством проорал его. Бойцы загоготали, захлопали в ладоши, а парень с повязанным глазом, свесившись с коня, похлопал меня по плечу и сказал:

— Правильный цыганок!

Мне показалось, что в глазах Лукьяна мелькнул испуг, когда я запел эту песню, — видимо, он опасался, что меня услышат станичники. Но дом наш стоял на отшибе, вокруг были одни конники. Лукьян успокоился и даже ласково кивнул мне.

Цыгане попросили у бойцов бумаги на курево, те тут же притащили из тачанки целую охапку газет; затем вскочили на коней и умчались вдогон за своей частью.

Я с тоской глядел им вслед. Замерли вдали звуки гармоники, закатилось за горизонт «яблочко сбоку зелено».

А вечером, неподалеку от станицы, в степи зажглись костры. Там остановился на привал сторожевой отряд части. Я побежал в степь.

Меня остановил часовой, кургузый паренек в длинной, до пят, шинели и спросил, кто я такой и чего мне надо. Я объяснил как умел. Парень шмыгнул носом и сказал:

— Коли рыжий, так это, стало быть, тебе вон к тому костру надо, — и указал рукой, куда мне идти.

Лагерь красных конников напомнил мне табор на привале. Так же горели тут костры, так же вонзались в звездное небо острые верхушки шатров, так же, где-то за шатрами, похрапывали у коновязи кони. А у костров люди были заняты тем же обычным вечерним делом: что-то варили, что-то пекли — словом, хозяйствовали. Кто сушил портянки, ласково приминая пальцами складочки, кто счесывал деревянной гребенкой вошек в огонь, кто чинил одежду. И только мой друг, которого я без труда отыскал, занимался особым, отличным от всех делом: сидя у костра, он читал товарищам газету. Он был без шлема, и ярче костра горела его рыжая голова. Я подошел к нему и тихонько, нежно тронул его за плечо.

Рыжий парень обернулся, пестрая, как кукушечье яйцо, рожа с удивлением уставилась на меня. Он был очень веснушчатый, очень рыжий, но он не был моим рыжим другом.

— Это тебе, видать, до Семена надо, — сказал он, когда ошибка разъяснилась. — Сашко, покажь хлопчику дорогу!

Сашко провел меня за палатку и, ткнув пальцем вперед, сказал:

— Крайний костер видишь? Справа от палатки. Ну вот, дуй туда