Павлик - Юрий Маркович Нагибин

— Если не возражаешь, батальный, пусть забирают Чердынцева, а мне дадут Шапиро.

— Дело хозяйское! — пожал плечами Гущин. — Полагаю, без Шапиро вы сможете выпускать газету? — обратился он к Ржанову.

— Сможем, товарищ батальонный комиссар!

— Вот и отлично, — заключил Гущин. — А теперь, Павлик, доложите, как справились с заданием.

Павлик начал скупо, но Гущин прервал его, потребовав, чтобы он рассказывал со всеми подробностями. Павлик не отказал себе в удовольствии передать крепкие выражения летчиков по адресу того, кому взбрело в голову установить за ними слежку. Под конец он рассказал о предложении комсорга полка. Гущину идея понравилась.

— Выходит, не зря слетали! — произнес он ласково. — Товарищ Хохлаков, сегодня же свяжитесь с Подивами.

— Слушаюсь, товарищ батальонный комиссар! — вытянулся Хохлаков.

— Прекрасная возможность завести еще один альбомчик, — словно про себя, сказал Павлик и получил в ответ такой взгляд, что ему стало жутко и весело…

9

— Эх ты, руки-крюки, дым ловишь, чад пускаешь, — услышал Павлик голос подошедшего Енютина. Он уже начинал разбираться в енютинской зауми и с тоской понял, что опять напутал. Енютин взял у него из рук верстатку и, с удивительной ловкостью орудуя узловатыми пальцами с плоскими бледными ногтями, стал перекладывать шпации — тонкие пластинки, отделявшие одно слово от другого.

— Здесь густо, там пусто. Эх ты, работник — карамельная душа на свечном сале!

У Павлика ломило голову от его поговорок, к тому же он никак не мог заставить себя не думать над их смыслом. Но приходилось терпеть: наборщиков не хватало, и все редакционные работники вот уже шестой час кряду мужественно стояли у касс. Непривычная, тонкая ручная работа требовала напряженного внимания. Енютин был глубоким знатоком наборного дела, но разум у него был тяжелый, непроворотный. Он как нельзя менее подходил к той роли едкого остреца, словотворца и балагура, которой придерживался с утомительным упорством.

— Слушай, Иван Трофимович, а как угадать, на сколько пунктов разбивать слова, чтоб они уложились в строку? — спросил Павлик.

— Угадать? — Енютин оскалил большой, как пещера, рот, в котором сиял золотой зуб. — На угадке дальше луны не уедешь. А на луне клоп да таракан…

— Понятно, — поспешно сказал Павлик.

— Что понятно? — с дьявольской иронией спросил Енютин. — Как мужик коноплю сеял, а черт подбирал?

Взглянув поверх очков на листок с текстом, он стал быстро набирать строчку, придерживая литеры большим пальцем. Енютин не глядел на кассу, настолько хорошо знал расположение ячеек. Когда строчка была заполнена, он шатнул ее, достал из коробки еще одну шпацию и вложил между двумя близко стоявшими словами.

— На, держи, начальник — сбоку чайник! — он протянул Павлику верстатку и на гнутых голенастых ногах зашагал к заведующему типографией Петрову. Тот, подняв тонкие женские брови, чистил верстку первой полосы.

То, что еще оставалось для Павлика темным, пояснили умные пальцы Енютина, следующая строчка далась ему с меньшим трудом. Павлик набирал собственную статью, мысль о которой зародилась у него еще во время первого, столь неудачного опроса пленного. С тех пор как он освободился от хохлаковских папочек, он беседовал со множеством пленных и убедился, что взгляды продавца галантерейного магазина характерны вообще для немецких солдат. «Гитлеризм — это война» — назвал Павлик свою статью. Видимо, статья получилась доказательной, ее пустили передовицей. Все же, когда статья вышла из-под карандаша редактора Ржанова, она показалась Павлику безобразно обкорнанной. Но сейчас он проклинал себя за недостаток краткости. Если бы молодые писатели вынуждены были сами набирать свои первые произведения, как благотворно сказалось бы это на их стиле!..

Размышления Павлика были прерваны возгласом Петрова:

— Готова!

На железной доске лежала туго стянутая бечевой верстка первой полосы первого номера «Soldaten-Front-Zeitung». Все отложили верстатки и сгрудились вокруг Петрова. Енютин взял большой лист бумаги, обмакнул губку в банку с водой и осторожно смочил бумагу. Петров обкатал набор роликом, обмазанным жирной типографской краской, Енютин накинул на него влажный лист и щеткой, похожей на полотерную, стал бить по бумаге. Павлику казалось, что Енютин делает это слишком грубо, и набор, того гляди, развалится, но тот умудрился даже нигде не пробить бумаги. И вот наступил решающий момент: Енютин приподнял лист за углы и стал медленно отлеплять его, литеры с легким шуршанием выходили из ячеек, проделанных ими в бумаге, и наконец возник настоящий газетный лист. Их газетный лист! Большая шапка, сочиненная Ржановым, красиво и броско перекрывала текст, слева длинной колбасой шла передовица, внизу рисунок Шидловского изображал Гитлера в виде смерти, костлявым перстом указующей немецкому солдату путь в отверстую могилу. Клише вышло замечательно: сквозь рваный мундир смерти проглядывали позвонки, зубы обнажены в страшном, оскале, в выпученных глазах тяжесть тупого, непреклонного рока. Словом, настоящий газетный лист, отливающий жиром краски, броский, сочный, пахучий.

Ржанов поднял над корректурой усталое лицо:

— Ну как, товарищ Енютин, чем не газета?

Тот усмехнулся, сверкнул золотым зубом. Улыбка на лице Енютина всегда казалась неожиданной и неуместной, как иллюминация в будний день.

— Газета!.. Газета, когда раздета, а когда одета, не газета. Поглядели б, как мы «Гудок» верстали, — конфект!..

— А как со второй полосой, товарищ Петров? — спросил Ржанов.

— Что вы меня спрашиваете? — вскинулся Петров, девичьи брови полезли вверх, некрасиво растянув веки в глазницах. — Мне набор подавай, за мной дело не станет!

— Ну, ну, не кипятиться, — улыбка Ржанова вышла натянутой, как-никак он начинал войну строевым командиром, и в служебной обстановке его коробили подобные проявления штатской несдержанности. — Вы же видите, редакционные работники делают все, чтобы помочь вам. Начинайте верстать, а набор подоспеет.

— Я из воздуха не могу верстать…

— В семь утра номер должен быть на столе дивизионного комиссара. Понятно? — Ржанов хотел сказать это спокойно, но против воли голос его прозвенел. Лицо Петрова прозрачно порозовело, впервые этот сугубо штатский человек почувствовал суровое благо воинского приказа, снимающего с человеческой души половину ее трудных забот. Он что-то коротко сказал Енютину и вытащил верстальную доску.

Это был первый маленький урок, за которым угадывалось немало иных, более серьезных. Ржанов уже не только по назначению, но и по существу становился командиром части, именуемой «Фронтовая-солдатская». Но людям не хотелось так сразу расстаться с прежним, вольным тоном общения, и потому все были благодарны Любови Ивановне Кульчицкой, когда она, сняв горбатенькое пенсне и щуря подслеповатые глаза, произнесла глубоко штатским, «гостиным» голосом:

— Душка, Лев Матвеевич, я изнемогаю. Ах, из меня никогда не выйдет печатник!..

— Наборщик, а не печатник, — буркнул Петров.

Все засмеялись, комичны были не столько слова, сколько весь облик Любови Ивановны. Большая пилотка сползла на одно ухо, серые