Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Опустившись на ворох прошлогодней, прелой листвы, Павлик достал из кармана гимнастерки документы, письма, фотографии. Комсомольский билет, командирскую книжку и документы Елагина он спрятал за подкладку ушанки, остальное решил уничтожить. Он на мелкие клочья разорвал расчетную книжку комсостава, командировочное предписание отдела, студенческий билет, который взял с собой на память, и последнее письмо матери. Когда он рвал это письмо, с невыносимой отчетливостью предстала перед ним комната его детства, залитая весенним солнцем, золотые квадраты света на паркете и мать, поющая тихим, мягким голосом: «Шумом полны бульвары». Глупая песенка двадцатых годов, но мать вкладывала в нее что-то свое, юное, неведомое ему и, быть может, потому особенно трогавшее. Павлику казалось, что в эти минуты мать вспоминала свою молодость и его отца…
Знал ли отец, когда вода хлынула ему в горло, что гибнет, что навсегда теряет жизнь, которую еще не успел узнать, или до конца верил в жизнь, в спасение? Сколько раз думал Павлик о его гибели, но впервые по-настоящему понял; как ужасно умирать, ничего не свершив, не раскрыв себя. Больше всего боялся он повторить судьбу отца, а похоже — это выпадет ему на долю. Он ко многому успел прикоснуться, но сделать ничего не успел. А ведь он чувствовал себя способным к смелому действию жизни, верил, что проживет свою жизнь там, где решается самое главное, и был счастлив этой твердо созревшей в нем верой…
Впрочем, одно, совсем немногое, он еще в силах сделать, и это немногое проведет резкую грань между его судьбой и судьбой отца. Он убьет немца. Пусть одного, но уничтожить даже пылинку зла — это также поступок, способный, быть может, оправдать жизнь.
Он сделает это, но прежде всего он хочет проститься с прошлым. Спешить ему некуда, впереди у него почти вечность. Он стал медленно рвать фотографию Кати. На этом любительском снимке Катя была изображена в профиль, с чуть откинутой назад головой, движение подчеркивало тяжесть ее волос и нежную круглоту щек. Вот существо, которое ничего не знало и уже не узнает о Павлике. В той слабой памяти, какую она сохранит о нем, Павлик навсегда останется зеленым мальчишкой, щенком, несмышленышем. Странно, это его огорчало. Была ли то суетность, или таков закон жизни — до самого конца не обрываются в человеке нити, связывающие его со всем большим и малым, чем он жил на земле?
«Какое это имеет значение, если меня не будет? — говорил себе Павлик. — А все же мне хочется остаться чем-то в памяти людей. Ужасно, если они будут думать, что я умер, как собака, хуже того, как Ханов, если только это ничтожество не избегнет смерти. Неужели и мама будет думать, что я умер жалкой смертью затравленного беглеца? Нет, мама поймет, что все было иначе. Не знаю, как сумеет она это понять, но твердо знаю, что поймет. Она просто увидит меня, как я вижу ее, стоит только мне подумать о ней. Вижу такой, какая она сейчас, вот в эту минуту: выражение глаз, морщинки возле губ, наклон головы. И она увидит мое лицо и глаза, поймет, что это глаза не отчаявшегося, загнанного труса, что я сам сделал выбор и не умер раньше смерти. Жалко лишь, что она никогда не узнает о Елагине, об этом большом, ласковом, чистом человеке, который назвал меня сыном. Ей было бы радостно, что он полюбил меня…»
Странное ощущение легкости охватило Павлика: уничтожив свои бумаги, он почувствовал себя раскрепощенным от всех пут, свободным и готовым к тому, что ему предстояло. Он бросил последний взгляд на могилу Елагина и выбрался из оврага.
Павлик был уверен, что наткнется на какой-нибудь немецкий отряд, прочесывающий лес. Но, вероятно, он слишком забрал в глубь леса, а немцы держались ближе к опушке. Не повстречал он и никого из своих. Лес словно вымер. Как ни напрягал Павлик слуха, он не мог уловить ни звука человеческого голоса, ни шороха ветвей, ни тихого треска валежника.
Вокруг были сосны, высокие, почти голые до самой верхушки, с золотистыми стволами и со стволами черными, обожженными не то молнией, но то огнем солдатских костров; были темные ели и ели нежно-зеленые; были голые осины и клены с грязно-сопревшей, но не облетевшей листвой; были полянки до одури похожие одна на другую; закисшие овражки и балки, поросшие прошлогодней крапивой. Было беспомощное кружение по лесу и отчаянная злость. Болели сбитые, стертые ноги, кружилась от голоду, бессонницы и усталости голова, противная слабость вызывала холодную испарину на лбу.
Оглушенный усталостью, Павлик и не приметил, как выбрался на дорогу. Все дальнейшее он воспринимал словно во сне. На дороге почему-то оказались наши бойцы, человек тридцать или сорок. От бойцов отделился капитан в каске с автоматом на шее и подбежал к Павлику.
— Лейтенант?.. — воскликнул он, обдав Павлика горячим дыханием. — Как звать?..
— Павлик, — тупо прозвучал ответ, и по тому, как дернулись брови капитана, Павлик понял, что сморозил глупость. Но поправляться не стал, не все ли равно…
— Вот, братцы, лейтенант Павлик, — громко сказал капитан, обращаясь к бойцам. — Он поведет вас в атаку!
«В какую атаку? — так же тупо отозвалось в сознании Павлика. — О чем он говорит?»
В голове Павлика звучали колокола, и сквозь этот оглушающий колокольный звон доносились до него странные, рваные, будто осмысленные и вместе лишенные смысла слова капитана:
— Немцы оседлали дорогу… прорываться будем двумя группами… рубеж атаки в березняке… соединимся у хутора…
Каждая из этих фраз вызывала у Павлика мучительное недоумение. Каким образом оказались немцы там, откуда он шел? Почему надо прорываться двумя группами?.. О каком березняке идет речь?.. Что за хутор, у которого они должны соединиться? Какое, наконец, отношение имеет все это к нему, Павлику, ведь он понятия не имеет, как атакуют противника…
Но ни одного из этих вопросов он капитану не задал, где-то в глубине он знал, что все это неважно, как неважно и то, что он назвался Павликом; что и березняк, и немцы, и хутор окажутся там, где им надлежит быть, а ему следует лишь выполнить указание капитана — повести бойцов в атаку. Это одно он и помнил, когда сверял с капитаном часы, когда вместе с бойцами пробирался опушкой к
