Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Это состояние душевной глухоты и немоты не оставляло Павлика и во время атаки. Он вел себя так, словно пулеметный и автоматный огонь немцев не мог причинить ему никакого вреда. То не было храбростью, просто на какое-то время в нем выключился защитный инстинкт. В нем жило только одно: поднять бойцов в атаку. И потому, крикнув: «Вперед!» — и первым выбежав из березняка, он остановился и стал смотреть, все ли поднялись следом за ним. Один из бойцов замешкался, Павлик кинулся к нему и с силой оторвал его от земли. Боец ошалело глянул на него светлыми, испуганными глазами и, перекосив рот в крике «ура!», побежал вперед. Вот тут-то и пришло к Павлику некоторое просветление. Он увидел, что бойцы достигли немецких траншей и завязали рукопашный бой, что на том месте, откуда хлестал вражеский пулемет, чернеет груда развороченной земли вперемешку с какими-то бревнами, что немцы выскакивают из окопов и бегут к лесу. Павлик кинулся за ними. Несколько наших бойцов также устремились за немцами, на ходу стреляя из автоматов. Павлик опередил их, в руке у него был елагинский пистолет, но он не сделал ни единого выстрела. Даже нагнав немецкого солдата, Павлик не стал стрелять, а наотмашь ударил его рукоятью пистолета. Он почувствовал, как хрустнула тонкая кость, и им овладело опьянение, не оставлявшее его до конца боя. Он бил рукоятью пистолета по искаженным ужасом лицам, стрелял в незащищенные затылки и спины, у него не было ни жалости к чужой жизни, ни заботы о жизни своей…
А затем была тишина, пустая, звонкая тишина, как после разрыва бомбы. Тишина творилась в нем и распространялась на все окружающее, она, словно ватой, обволакивала простор. Сколько это длилось — секунды, минуты, часы, — Павлик уже не мог вспомнить потом…
22
«…Дорогая мама, сейчас у нас передышка, и я продолжаю свое письмо. Я уже писал тебе, что во время первого боя от горя, от усталости я был в странном, полусознательном состоянии, просветленном короткими вспышками ясности, когда я сознавал и окружающее, и себя самого. Когда же все кончилось и на земле остались трупы в зеленых шинелях, а наши бойцы стали собирать немецкие автоматы, патроны и гранаты, ко мне пришло горькое похмелье. Я понял, что вел себя безрассудно, я не был командиром, руководителем боя, и никак не повинен в той маленькой победе, которую мы одержали. И я несказанно был удивлен, когда ко мне подошел старшина Трифонов, самый усатый и самый умелый боец в нашем отряде, и сказал, улыбаясь: „С душой воюете, товарищ лейтенант!“ И еще странно, что, убивая немцев, я не чувствовал никакого сострадания, не чувствую его и теперь. А ведь я столько возился с ними в Вишере, столько с ними говорил, так близко смотрел в их глаза, что видел в них просто людей в зеленых шинелях, людей, которым сунули в руки автомат и послали убивать и умирать. А самое важное, я видел, что все они разные. Есть носящие в себе гитлеровскую заразу, но гораздо больше обманутых, разуверившихся, несчастных, ненавидящих и проклинающих войну. Но в бою все это удивительным образом забывается. Все они становятся на одно лицо, и в каждом вижу я убийцу Елагина, каждого убиваю с таким чувством, будто в это мгновение мир становится чуточку добрее…
Однажды я с особой остротой ощутил двойственность своей фронтовой судьбы. Это было уже после нашего прорыва. Разведчики донесли, что по лесу движется отряд немцев. Мы решили напасть на этот отряд, и я, который столько раз призывал немцев к добровольной сдаче в плен, передал по цепи: „Пленных не брать“. Ведь нам некуда их девать — и пленных не было.
Тебе странно слышать все это от меня, трудно понять? Впрочем, нет: тебе ли не знать, что каждый из тех, кого мы убиваем, может убить твоего сына! И теперь встает передо мной вопрос: смогу ли я вернуться к тому, чем занимался в Вишере, смогу ли опять говорить по-хорошему с немцами, находить для них добрые человеческие слова в личном общении, в листовках, в газете? Мне трудно ответить себе. Прежде всего потому, что я никак не могу представить себя в стенах нашей редакции, за письменным столом, в беседе с пленным немцем. Прости, мама, что я говорю тебе это, но ведь ты никогда не получишь моего письма. Не думай только, что мной владеет чувство обреченности. Нет, это скорее рабочая предпосылка: проще и легче относиться к тому, что меня окружает, как к данному навсегда, как к новой форме жизни. Куда хуже считать это существование временным, преходящим, тогда, пожалуй, охватит томление по другой жизни, а этого нельзя позволить себе. Если все же случится, что придет конец моему лесному существованию и я снова увижу вишерские домики, своих товарищей, всю тамошнюю обстановку, ставшую мне привычной и родной, я, наверное, сумею опять заняться своим делом, быть может, даже лучше, чем прежде, когда я представлял себе войну умозрительно, а немцев лишь в качестве пленных. Я думаю, что у меня, видевшего их страх и кровь, их распростертые в весенней жиже тела, найдутся для них по-новому сильные и убедительные слова…»
Павлик поднял голову. Верхушки высоченных сосен, чуть покачиваясь, плыли по ночному небу, царапая позолоченные луной дымчатые облака. На миг Павлику показалось, что он глядит в опрокинутый кверху дном глубокий колодезь, он ощутил легкое головокружение.
Во дворе их московского дома рос огромный старый вяз, и в лунные ночи его ветви, подобно верхушкам этих сосен, так же купались в текучем золоте облаков. Наверное, мама сейчас дома и, быть может, тоже смотрит на плывущее сквозь ночь дерево и думает о нем. От этой мысли еще острее и явственнее стало ощущение, что мать его слышит, и Павлик продолжал свое письмо:
«Я отвлекся в сторону, вернусь к тому, что было после атаки. Конечно, я скоро понял, кто был настоящим хозяином боя, кто подавил вражеский пулемет и тем обеспечил успех прорыва. Отозвав старшину Трифонова в сторону, я сказал, что передаю ему командование, а сам буду в отряде вроде политрука. Он задумался, покрутил кончик уса: „Разрешите, товарищ лейтенант, я Кочеткова кликну?“ Я поинтересовался, кто такой Кочетков и зачем
