Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

«Я б тебя прямо сейчас украл, ежели ты согласна...»

Представила, как Даниэл крепко держит ее в объятиях и мчится на коне Монархиста Ваче в Кешкенд. Из груди невольно вырвался вздох. Тут старуха шевельнулась, потом заворочалась, задышала прерывисто и вдруг тревожно окликнула ее:

— Сатик!..

Сатик медленно приподнялась, ощутила темноту комнаты и собственное одиночество — Даниэла не было.

— Что с тобой, мама?

Старуха зарыдала, обняла сноху:

— Сатик, доченька... единственная моя...

— Мама...

— Без тебя я и дня не проживу.

— О чем ты, мама?

— Мне дурной сон привиделся...

Сатик тоже заплакала.

Дорога от Кешкенда до Арпы извилистая, вдоль Айназура проходит.

На попутной телеге двинулся Овак в Кешкенд, на попутном фургоне возвращался — добрался до Айназура. В доме знакомого своего перекусил и пошел пешим ходом домой. А весть о нем как на крыльях долетела сперва до Чивы, потом до Арпы. Монархист Ваче встретил его уже за околицей.

— Ваче, из уездкома приехать сюда собираются, чтоб на партсобрании коммуну утвердить.

— Стало быть, мы с тобой теперь родня, — похлопал Ваче его по спине не очень искренне.

«Хороша родня, — подумал Овак. — Коня пожалел дать...»

— Что же ты у меня коня не попросил, Овак, когда в Кешкенд собрался? — будто прочел Ваче его мысли. — В другой раз надумаешь ехать и не попросишь, смертельно меня обидишь.

Асатур бегом примчался в дом к Оваку. Тот сидит за столом, перед ним хлеб, сыр и студеная вода в глиняном кувшине, ест с аппетитом, водой запивает.

— Узнал, что коммуну утвердили. Дай тебя в лоб поцеловать.

Обнял Овака, поцеловал.

— Садись, Асатур, перекусим.

— А как же, надо это дело отметить.

Он сходил в лавку, купил бутылку водки. Лавочник Даниэл, узнав про коммуну, задумался: «Коммуна, стало быть, будет. Асатур с годик проработает, а потом заявит: мы с женой уже старые, пусть коммуна нас содержит. Этот своего не упустит... А кто же у них будет казначеем?»

Он прихватил еще одну бутылку водки, сунул в карман и направился с Асатуром к Оваку.

Закусили, и Овак принялся толковать о политике:

— Мы строим социализм. Это значит, надо обобществить землю, имущество. А потом работать, строить, чтобы у всех всего было поровну. Не по душе тебе колхоз — вступай в коммуну. Вольному воля. Мы должны окрепнуть и ударить по частному сектору. Пока частник не исчезнет, коммунизм невозможен. По моему убеждению, коммуна — самое верное оружие против частника. Я лично за коммуну. Я и в Кешкенде говорил, и где угодно скажу: частную собственность надо уничтожить одним махом. А то вон как землю поделили: это тебе, а это колхозу. И каждый себе кусок побольше утянуть старается. Вот увидишь, что в конце концов победа будет за коммуной.

Даниэл терпел эти речи скрепя сердце. Ему хотелось послать коммуну куда подальше, но с губ срывались лицемерные слова: «Джан коммуна!»

— Коммуна — мужественная организация. Сердце у человека должно быть твердым, чтоб он мог сразу отказаться от своей собственности, а общественную собственность беречь как зеницу ока. Коммуна — это истинное братство.

— Говорят, она к нам из Франции пришла. Верно?

— Верно.

Даниэл оживился:

— Кум Овак, не хочу тебе перечить, но ведь Франция — капиталистическая страна. Нам вроде бы совестно ей подражать. Нужно все по-другому, по-советскому обмозговать.

Асатур изумлялся уму Даниэла: «Вылитый отец. И тот был башковитый». Взглянул на Овака: «Давай отвечай».

— А ведь Даниэл верно говорит, Овак. Франция капиталистическая страна, а мы — советские. Так что давайте придумаем что-нибудь свое.

Овак сурово посмотрел на Асатура, и взгляд этот означал: «Туповат ты, Асатур».

— Коммуна — это идея. И француз ее принимает, и советский гражданин. Кулака мы прогнали? Прогнали. И, значит, можем осуществлять идею. Как только французы своих капиталистов и помещиков уничтожат, они тоже создадут коммуну. Всего у всех станет поровну.

Асатур обратился к Даниэлу:

— Ты вроде бы грамотный, а иной раз такое ляпнешь. Какое отношение имеет Франция к нашей коммуне? Разве ж у французов есть Красная Армия? Как французам коммуну-то создать, а? Ведь буржуи тут же на дыбы встанут. А у нас другое дело. Мы советские. Все равны...

В селе шло веселье. По улицам разносился аромат мяса. До полудня из ердыков валил дым. А в полдень раздались звуки зурны и барабана.

— Джан-джан!.. Играй, парень, туш! Ведь равенство!..

Кто-то двух своих баранов зарезал — собрал родню, друзей.

— Бейте в барабан, ребята! Джан коммуна! — Распростерши руки, он танцевал и пел. — Будь проклят отец того, кто не выпьет за здоровье коммуны!

Асатур увидал такое, призадумался: «Не послушал я свою старуху, курицу резать не решился, а эти вон баранов зарезали... Эх ты, голова!..»

Он поспешил домой.

— Давай, мать, нож — я козу зарежу.

— Ты что, спятил?

— Ведь коммуна ж! Что ж я, в ее честь козу зарезать не смею?

Зарезал козу, дал старухе кое-какие указания и вышел на сельскую улицу.

— Народ, а у меня что же, дом не дом? Я что — не член коммуны? Ко мне прошу пожаловать с зурной и барабаном!

Монархист Ваче украсил коня шелковыми шалями и принялся гарцевать на сельской улице. Сынок его вел двух ягнят.

— Зарежьте на площади, — велел он. — Пируйте, веселитесь — ведь общее братство!

И посылает мясо матушке Наргиз. Матушка Наргиз возвращает ему мясо с парой теплых слов. Ваче делает вид, что не слышит.

— Ешь, танцуй, народ!..

Увидал все это Овак и подумал: «В счет коммуны режут свой скот. Асатур считает, что, зарезав свою козу, он угощает народ за счет Ваче. А Ваче — за счет Сегбоса. Пока из Кешкенда уездкомовцы прибудут, чтоб собрание провести, ни одной овцы не останется».

И вдруг он почувствовал себя в ответе за все происходящее. Крупными шагами подошел к толпе, встал в ее центре:

— Что вы ножи повытаскивали — скот изводите? А завтра в коммуну что сдадите? Хочешь, Асатур, всех овец зарежь. И ты, Ваче. Режьте, режьте. А потом шерсть понадобится — кто ее вам даст? Возле вас молодежь стоит — не сегодня завтра свадьбы предстоят. Так ведь? На чем молодым спать? На голых паласах? Что — завтра ваши ребятишки хлеба не попросят? Стыд и позор! В чьем бы хлеву ваш скот ни стоял, он все равно ваш. Орете о равенстве, а каждый что-то себе прикарманить спешит.

У