Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Салвизар еще одного сына родила. Матушка Наргиз повитухой была. А та баба, что проклятьями когда-то Салвизар осыпала, теперь в часовенке жертву принесла — черную курицу зарезала.

— Сохрани, господи, чадо Салвизар!

Малыш был еще совсем несмышленышем, когда ребятишки, играя с ним, унесли его на берег речки. Там они резвились, потом забыли про малыша. Тот потопал к воде, набежала волна, и...

Салвизар опять понесла. Сходила к кузнецу, попросила сережки сделать. Кузнец ударил по металлу семь раз, протянул Салвизар сережки. Когда у нее родовые схватки начались, Салвизар те семь ударов молота по наковальне вспомнила: «Пусть дурной глаз меня минет».

С тех пор как забеременела Салвизар, Овак почти перестал вмешиваться в дела сельчан. Жалкий весь какой-то стал — не оттого, что в проклятье поверил, а оттого, что детишек потерял. Правда, попробуй кто-нибудь еще раз дурное слово сказать жене, на куски разорвал бы. Матушка Наргиз лоскут от его рубахи взяла, сходила в храм, помолилась и засунула лоскут в расщелину между камнями стены, чтоб бог простил грешного.

Овак завернул лаваш в тряпицу, положил в полевую сумку, в нагрудный карман спрятал заявление, посмотрел на жену:

— Салвизар...

— Уходишь?

— Ага. Я живо: завтра там, послезавтра уже дома.

— Попроси матушку Наргиз со мной побыть, а то мне одной страшно.

— Попрошу. Прямо сейчас к ней и зайду...

На улице Овака окружили члены будущей коммуны.

— Овак-джан, ты уж там получше разузнай, что нам сдавать в коммуну, что себе оставить, чтоб после недоразумений не было, — наставлял его Асатур.

— Постарайся из уездкома кого-нибудь с собой привезти. На носу весна, земля нас дожидаться не станет, — посоветовал Монархист Ваче и тут же смылся, пока никто не сообразил попросить коня для Овака.

Секунда к секунде, шаг к шагу.

— Раз — смирно!

— Два — шагом марш!

Так четко дни будут двигаться.

— Будет коммуна, и наступит равенство.

— Счастливого тебе пути, Овак!

— Доброго пути тебе!..

Равенство... До равенства надо бы еще братство принести в мир.

Рабочие Парижа побратались на вершинах Монтгомери. В сердцах их уже жила коммуна. Они наступали на город. Опрокидывали подводы, катили бочки — сооружали баррикады...

Их расстреляли в Пер-Лашезе. Коммуну убили, осталась простреленная Стена Коммунаров.

Рабочие Чикаго дружными рядами вышли на улицу.

— Равенство!

Что там прежние пожары в Чикаго! Нынче кровь полыхала. Буржуй по самую глотку утопал в крови.

Сдвинулись горы, сомкнулись в дружные ряды — объединились, образовав горные цепи. От Урала, Кавказа, Поволжья до самого Петрограда земля оказалась опоясана грядами гор, рядами людей. Босое, полуголодное, продрогшее, хлынуло братство неотступным рокочущим потоком, заполонило Россию. Овак шагал нога в ногу с другими, на плече винтовка. Приказали:

— Огонь по старому миру! Пли!

Дрогнула Стена Коммунаров в Париже.

По дорогам России двинулись братство и равенство.

Когда отзвук их докатился до Вайоца, гулко загрохотало в ущелье. И принес тот отзвук мечты о коммуне.

Никто не сомневался, кому быть председателем коммуны, если ее утвердят, — конечно же Оваку! Да он и сам это знал и направлялся в Кешкенд уверенный в успехе.

Даниэл подозвал маленького мальчонку и за две конфеты приобрел пару резвых ног.

— Узнай, куда Овак пошел.

Тот узнал, сообщил.

Даниэл присел у порога лавки и представил себя казначеем в коммуне. Он мысленно взял из ящика пачку денег и направился в свою собственную лавку. И вот Даниэл превратился в двух Даниэлов: один покупатель, другой продавец. И как ни пытался продавец надуть покупателя, ничего у него не выходило. И покупателю не удалось обдурить продавца. Тогда оба Даниэла слились воедино, чтоб обжулить коммуну. Потом он представил себя закупщиком на торговой базе в Ереване. Каких только товаров нельзя было накупить от лица коммуны, а потом... потом перепродать их в соседнем селе. И увидал себя Даниэл владельцем несметных богатств — таким, как купцы в старину. Разве ж ему при таких деньжищах в селе прозябать! Он мысленно обнял упитанную сноху матушки Наргиз и переехал в Ереван.

«Надо бы с Оваком наладить отношения. Кто его знает, что завтра будет».

Салвизар попросила позвать матушку Наргиз. Старуха направилась к ней. Даниэл видел, как она из дому вышла. «Ну, она не из тех, что скоро возвращаются». И украдкой прошмыгнул в дом Наргиз.

Сноха прихожую подметала. Не заметила, как появился лавочник.

— Сатик!..

Она испугалась, обернулась на голос, инстинктивно запахнула рубашку на груди:

— Ой!..

На мгновение перед очами выросла старуха и тут же исчезла.

— Сатик, а я к тебе пришел.

Голос его лился, обласкивал, заставлял кружиться голову. В голосе было столько мужского, что дрожь пробежала по ее телу, дрожь охватила колени.

— Свекрови дома нет. Есть тебе что сказать, ей говори, я в домашние дела не вмешиваюсь.

— Сатик, хочу, чтоб ты моей была... Честное слово... Я б тебя прямо сейчас украл, ежели ты согласна...

Она окинула Даниэла взглядом, а в ушах зазвенел крик старухи: «Потаскуха! Шлюха! Это ты его зазвала!.. Где тебя Даниэл видал? Небось подмигнула ему на улице?..»

Сатик в испуге попятилась в комнату, быстро закрыла дверь.

— Сатик!..

— Нет! Нет!.. Если ты не уйдешь, я отравлюсь!

— Пока ты мне не ответишь, не уйду!..

Но в ответ раздались тихие рыдания.

Старуха успокоила Салвизар:

— Не тревожься, у тебя еще дня четыре есть.

Поднялась Салвизар, просить стала, чтоб старуха хоть часок у нее побыла, но старуха нашла повод, чтоб уйти:

— У меня обед в тонире стоит, я сноху не предупредила, чтоб последила.

Вышла с такими мыслями: «Ежели увижу, что сноха к соседям пошла, волосы ей повыдергаю. Будь у нее муж, другое дело».

Пришла домой — наружная дверь открыта, а дверь в комнату изнутри заперта.

— Ты что, девка, плакала?

— А что — мне плакать не о чем?

«Мужа вспомнила, — подумала старуха, глубоко вздохнула, пожалела сноху и мысленно обратилась к небу: — Ну и черный же ты бог, раз с моими молодыми такое сделал...»

Под вечер Сатик занемогла. Матушка Наргиз, наспех помолившись, тоже легла. Сатик сказала, что дверь заперла, а то старухина бессонница ей покоя не дает. Среди ночи, того и жди, о чем-нибудь спросит. И кажется, что наготове у нее для снохи ругань: «Потаскуха! Шлюха!..»

Лунный луч скользнул по стенке, коснувшись неоседланного красного коня. И вдруг Сатик почудилось, что Даниэл прячется под тахтой — сейчас вскочит,