Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Ему было за пятьдесят. В штанах из козьей шерсти, в ватнике. Штанины заправлены в белые вязаные носки, перемотаны веревкой. Он вытянул ноги, чтобы прохожие видели его новые трехи. Крупный нос красовался на небольшом лице. Свесит голову, и вместо головы видна папаха, вместо лица — нос.

Подошла жена:

— Асатур, давай-ка двух баранов продадим, купим матерьялу, постели обновим.

— Ну вот еще!

— Ты ведь в коммуну записался, там тебя никто спрашивать не станет, почему ты десять овец даешь, а не двенадцать.

— Ну и зануда! Вся в мать. Та, бывало, обед поставит варить, а сама за порог — лясы точить на улице. Бедный тесть из-за нее помер.

Жена взбеленилась:

— Не скажет небось, что мать моя из-за тебя померла! Я тебе сейчас курицу принесу — зарежь. Что-то курятины хочется.

— А мне, между прочим, яиц хочется.

— Завтра из коммуны придут, заберут наших кур — поглядим, кто тебе яйца нести будет.

— Коммуну не утвердят.

— А ежели утвердят?

Асатур подумал-подумал и смягчился:

— Потерпи еще пару деньков: ежели об утверждении всерьез толковать начнут, тогда зарежем.

Асатур просверлил дырочки на свирели, направился в хлев, опрокинул корзину вверх дном, чтобы встать на нее и втиснуть свирель между бревнами в потолке.

Тут появился Ваче:

— Здорово, Асатур.

Асатур протянул свирель Ваче:

— Ты поднимись — как-никак помоложе меня.

Ваче встал на плетенку, вложил свирель меж бревен, спустился.

— Асатур, Овак и матушку Наргиз в коммуну записал. Хорошо сделал — верно?

Асатур присел на корзину.

— Ну-ка разъясни, что сказать хочешь?

Ваче прислонился к яслям:

— Раз мы члены одной коммуны, стало быть, мы одна семья. Так я говорю?

— Так.

— А у Наргиз, кроме тебя, другой родни нету. Ты ей и племянник и брат. Так?

— Ну, так.

— Пойди потолкуй с ней, пусть за меня Сатик отдаст, а уж за ней самой я, как за родной матерью, ходить буду. А тебе за услугу я новый архалух подарю.

Под вечер Асатур отправился к матушке Наргиз.

— Наргиз, иди в моем доме живи.

— Ну вот еще! А сноха как же?

— Она молодая, пусть себе мужа найдет. Если за Ваче ее отдадим, он за тобой, как за родной матерью, ходить станет. Твое, конечно, дело...

У матушки Наргиз голос задрожал от гнева:

— Да ты что — заживо меня похоронить надумал?

Тысячу проклятий обрушила на голову Ваче, а Асатура просто за порог выставила. Как только Асатур ушел, она на сноху с кулаками набросилась:

— Ты, потаскуха, небось с ним уже сговорилась? Сама зазвала?

Сноха клялась, что ни словцом с Ваче не перемолвилась, Асатура же вообще давным-давно не видела. Свекровь ей не поверила. Долгое время после того случая она даже по имени сноху не называла — все окриком: «бесстыжая» да «гулящая». Сноха отмалчивалась — терпела.

Даниэл прослышал про все это — тайно порадовался: «Ну и дурак Ваче — нашел себе свата».

Овак был участником революционных боев в России. Об этом вся округа знает. А он уж, о чем бы речь ни шла, непременно свою революционную сознательность показать спешит.

Кто-то, к слову, сына отлупил — Овак тут как тут:

— Не подымай на ребенка руку. Нашими законами битье запрещено. Собственность исчезнет, и все мы будем на детей работать. Все на равных...

Матушка Наргиз купила в лавке Даниэла пять литров керосина. Лавочник ее на пол-литра обжулил, да еще и сдачи недодал. Овак со старухой направляется к Даниэлу:

— Ты, бесстыжий, старого человека обманул!

— Кто обманул? Что ты треплешься?

Овак берет меру, доказывает — четыре с половиной литра.

— Вот, гляди! Ты ограбил неграмотную гражданку!

Овак сам доливает в бидон старухи пол-литра. Та воодушевляется:

— Ты на что денежки мои тратить собрался, ворюга?

— Мелочь возврати, — требует Овак.

Даниэл озлился:

— Да это же мой собственный товар! По какой цене хочу, по той и продаю!

Овак рассвирепел:

— За нарушение правил торговли потребую закрыть твою лавку!

Даниэл тут же делается шелковым:

— Ты ведь мне кум, Овак, не сердись. Ошибка вышла, матушка Наргиз. Керосин тебе задаром отдаю. Вот твои деньги. Я ведь и тебя и кума Овака очень уважаю.

Овак постоянно ходит в гимнастерке, в шинели. Ему кажется — стоит снять военное, тут же потеряет влияние на сельчан. Износится одна гимнастерка, другую покупает.

«Надо в себе солдатскую душу блюсти, — говорит он, — а то порядка не будет...»

Папаха на вершине горы вся в дырах — из дыр вешние воды бегут. На склоне горы часовенка без купола, стены полуразрушены. Посередке лежит черный камень, весь в воске от свечей. Сюда по воскресеньям женщины приходят, жгут свечи в часовенке, режут жертвенных животных, варят их рядышком, возле ручья.

Матушка Наргиз истово молится. Чуть поодаль женщина говорит ребенку:

— Поцелуй святой камень, чтоб твоя мечта сбылась.

Овак приближается к ним, тяжело печатая сапогами шаг. Возмущен:

— Что вы делаете? Сами грязный камень облизываете, так вам мало, еще ребенка заставляете. Эх, темнота, темнота! Не знали, так знайте, камень заразный!

— Молитву мою испоганил, — брюзжит матушка Наргиз.

Однажды видят женщины, что часовенка разрушена, их подношения богу раскиданы там и сям, а черный камень скинут с горы. В один голос решили, что это дело рук Овака. Его за глаза проклятьями осыпать стали, а жену его — в глаза.

— Салвизар, чтоб тебе без благоверного остаться — он храм разрушил!

— Салвизар, чтоб тебе не разродиться, вы над верой надругались!

— Салвизар, десятерых детей родишь, и пусть все десять помрут!..

Салвизар плакала. Тайком от Овака сходила к черному камню, опустилась перед ним на колени, возвела очи к небу:

— Прости, господи, грешника...

Схватила кружевную косынку — из подношений богу в часовенке, спрятала на груди. Утром и вечером на нее молилась. А вскоре дитя зачала, добавила к косынке еще и свой подарок, отнесла в часовню.

Родила двойню. Оба мальчика померли. Один корью заболел, хворь не распознали, искупали его, он посинел и помер. Второго в колыбели змея ужалила.

Матушка Наргиз с укорами набросилась на бабу, которая Салвизар проклинала:

— Ведьма ты! Проклятия твои сбылись! Отец виноват был, а мать при чем? А дети-то при чем? Ведьма!

Та в слезы:

— Пусть на мою