День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

ОСЛУШНИК

1

«Ну, хваленая. Очей очарованье… Чуть за семь вечера, а уже ночь… Мокро, знобко…» За какой-то час, пока Скоромцев в метро ехал, исчез свет, и улицы, теперь начиненные надоедливой сырью, показались ему неприветливыми, неопрятными.

Подрагивая, тускло подсвечивал асфальт, застеленный пленкой мороси. Ощупкой, выхватывая фарами дорогу, опасливее и глуше, чем днем, катили машины. Далёко и вчуже горели окна домов. У навеса остановки, оборотившись лицами в долгое темное нутро улицы, отыскивая, приманивая взглядами где-то замешкавшийся троллейбус, разобщенно и немо, съежившись и обнимая себя, стояли озябшие люди. Сонно обходя лужи, греясь друг об друга, без цели брели по пустому мрачному тротуару редкие пары.

«И отчего поэты так воспевают осень?.. Уныло, холодно и мало света. И больше ничего».

Он решил, пока нет троллейбуса, пройти остановку пешком, чтобы, часом, не остыть, дожидаясь его. И мама по телефону, когда из института звонил, наказывала: не жди, не стой понапрасну, если нет транспорта, остынешь, простудишься и еще, не дай бог, заболеешь, лучше подтяни повыше шарф, запахнись и иди, остановки там короткие, иди и оглядывайся, и как увидишь, что троллейбус догоняет, ускорь шаг или добеги, чтобы успеть… «И все-то она у меня знает, обо всем помнит, волнуется… Скоро двадцать два, а она как с дошкольником»… Тем не менее поступил сейчас в точности так, как она советовала. Плотнее запахнулся, поддернул выше к подбородку, охватнее расправил шарф и, резвее, чем обыкновенно, зашагал к следующей остановке, время от времени оглядываясь, всматриваясь в плывущие по сырому темному воздуху вдогон огоньки.

Что-то тревожно было Скоромцеву идти. Редкие, попадавшиеся навстречу прохожие пугали его. При свете дня, говорила мама, не так страшно, что кто-то обидит; во всяком случае, успеешь позвать на помощь, но в темноте, даже не ночью, а вечером, нужно, сынок, быть особенно осмотрительным, опасаться прохожих, прежде всего пьяных и одиноких, потому что с наступлением темноты у определенного сорта людей просыпаются дурные инстинкты… И хотя Скоромцев отталкивал от себя эти слова, считая их вредными, формирующими мелкий болезненный страх, сейчас, когда шагал один по скупо освещенной улице и вдруг кто-то надвигался, рос навстречу, угрожающе выясняясь в окуте маслянисто-вязкой мглы, — против воли сбивался на полушаг, незаметно забирал в сторону, чтобы просторнее, безопаснее разойтись; внутри становилось стиснуто, сжато, и весь он уходил в одно — поскорее пройти, миновать, проскользнуть, чтобы не заговорил, не окликнул, не остановил, пройти как можно незаметнее, тише; и стоило удаленно, мирно застучать за спиной чужим шагам, вздыхал и долго успокаивался. А тут опять чьи-то шаги, и тень, и контур, и Скоромцев опять сжимался, медлил и ступал в сторону.

Пугался он отчасти еще и потому, что в кармане у него лежали деньги. Сто двадцать рублей с копейками… Вышло так, что двум группам четвертого курса из-за какой-то досадной финансовой неувязки выплату летней стипендии отложили с весны на осень, и вот сегодня, после занятий, отстояв длинный хвост в кассу, Скоромцев все сполна получил. Выдали мелкими купюрами, из трехрублевок сложилась увесистая толстая пачка, и плотно набитый, разбухший карман плаща тянул, терзал добавочными опасениями… Собственно, денег Скоромцеву не так было бы жаль — ну, отнимут и отнимут, ничего, не погибнут; они с мамой хоть и без отца, но вовсе не бедствуют. Сильнее он опасался другого: не побили бы из-за них, не покалечили бы… Деньги, как магнит, говорила мама, они притягивают преступника, наводят и возбуждают, и если ты — не дай бог, конечно — встретишь такого, деньги немедленно отдай, слышишь, Женя, немедленно, сам, не жди, когда преступник начнет применять силу, не вступай в пререкания, не отвечай, отдай и поскорее уходи, сумма невелика, а твое благополучие и здоровье, нам дороже… Припомнив эти ее слова, Скоромцев вновь с неудовольствием подумал, что мама своим неумеренным рвением, своей чрезмерной опекой только нервную систему расшатывает; о здоровье его печется и сама же здоровым быть не дает…

За страхами и переживаниями он едва не пропустил свой троллейбус — спохватился, когда тот с характерным шмелиным гудом промчал мимо. Побежал догонять. Бежал грузно, немолодо, низко, по-девчачьи покачивая опущенными прямыми руками, плоско и громко стуча подошвами об асфальт и брызгаясь.

Запыхавшийся, взмокший, протиснулся одним из последних в уже зашипевшие на смыке двери.

Постоял на подножке, отдышался. Рассосалось, утряслось в салоне. Можно было протиснуться к кассе. Мама говорила: никогда не стой у дверей, бывает, что по нерасторопности водитель их не закроет, или они сами распахнутся на ходу, и тогда вылетишь, ударишься о дорогу и погибнешь… Потолкавшись, Скоромцев поднялся, пробился вперед и, отыскивая укромное место между кресел, полез за мелочью. И тут же вспомнил, что последние мелкие монеты истратил на то, чтобы выпить в буфете газированной воды… Всегда имей при себе мелочь для уплаты за проезд в троллейбусе, говорила мама, у тебя есть проездной для метро, единый я буду покупать тебе, когда начнется диплом, а пока последи, чтобы всегда в кармане было по крайней мере восемь копеек, мало ли что, не унижай себя разменом, просьбами, ненужным общением с неизвестными людьми, не надо, всякое может быть, побереги себя… «Или так проехать? Народу много. Скажу: видите, где тут билет взять, когда руку невозможно вынуть?..» Ни в коем случае, говорила мама, нельзя тебе ездить без билета в общественном транспорте, не рискуй, это глупый риск, ты врать не умеешь, потащат в милицию, напишут в институт, позор, скандал, пропала репутация, и об аспирантуре тогда нечего и думать… Воровато оглянувшись по сторонам, Скоромцев полез в карман, где лежала стипендия. «Не догадался мелочь отдельно положить, в другой карман, хотя бы в наружный… Теперь мучайся, ищи». Он долго, с подрывом рылся. Нащупал и выудил двадцатикопеечную монету. Посмотрел, не следит ли кто, и, торопливо опустив ее в щелку, оторвал билет.

— А сдачу? — поинтересовалась пассажирка, сидевшая возле тумбовой кассы и, как оказалось, внимательно следившая за всеми, кто брал билет.

— Потом, — смутился Скоромцев. — Посвободнее станет, тогда.

И, отвернувшись, передвинулся на другое место.

— Богатеями, стали, паразиты, — услышал в спину ворчливый выговор. — С двугривенного сдачей и той брезгают.

Какое-то время он ехал спокойно. Народу в троллейбусе не убавлялось.

На очередной остановке при смене пассажиров на площадке, где ехали стоя впритык, разбранились двое мужчин. Произошли замешательство и толкотня. Когда снова поехали, середину качнуло, смяло, и Скоромцева больно поджали к обшарпанному боку парного кресла. Он толкнулся, дернулся, отмахнулся плечом и обернулся с намерением что-нибудь строгое,