День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
Девушка пошевелилась, охнула и потянулась вверх, как бы ища воздуху. Груди ее перекатились и замерли. Она переступила, встала, должно быть, ловчее, удобнее и, толкнувшись локтями, подняла, высвободила руки. Скоромцев слышал каждое ее движение, чувствовал ее горько-горячее дыхание, все знакомее и слаще ощущал, как под лопатками мнутся ее груди, как, гибко вздрагивая, уютно стоят ее колени, бедра, — и решительно не хотел, чтобы это кончалось; поменял упор, удобнее выставил руки, нарочно держа их в напряге, чтобы прикосновение сделалось явственнее. Девушка раздраженнее заворочалась, колко уперла кулачки ему в спину и жалко, пойманно завздыхала, заохала. Резким коротким усилием распрямила руки, но, быстро ослабнув, отвела их на стороны; ее вновь притиснули; щекой, и вздернутым подбородком она уткнулась Скоромцеву в шею. И вдруг… руки ее, не найдя опоры, поползли по Скоромцеву вниз, медленно, нежно, оглаживая его, затем точно так же обратно, вверх, от колен и выше, обняли, ощупали грудь и, дрогнув, замерев на мгновение, снова нежно пошли вниз, он же тотчас выгнулся, вытянулся, сделался скованно-твердым, собранно, чутко слушал, не понимая покамест, что это, как, зачем, противясь и опасаясь, лишь потакая разлившемуся по телу сладкому гулу, желал одного — длить и длить это вороватое наслаждение. Руки девушки, снова поднявшись, замешкались, встали у него на груди, и из-под воротника плаща он услышал молящий, усталый ее шепот:
— Давайте выйдем. Я больше так не могу.
Как это, не понял он, почему, зачем? А мама? И куда? Куда выйдем? В ночь, в сырость? Не хочу. А она? Зачем? Что хочет она? Проводить? Кто она? Почему предлагает сама? Я же не давал повода. Тесно? И что? Нет, куда я пойду, зачем? Проводить? Провожу. Поздно. Ничего, мама подождет, позвоню? Нет. Кто она? Почему так смела? Сама зовет, сама. Она обнимала. Да, обнимала. Что делать? Идти? Не могу. Мама. Это недолго. Но что это было? С руками?..
— Ну, что же вы?
Скоромцев круто наддал плечом, перехватился руками, держась за верхний, поручень, и, оттолкнув рядом стоящих, вывернулся, встал к девушке лицом.
— Скоро остановка. Надо успеть.
— Я впереди.
— Конечно, — улыбнулась она. — Иначе нам не пробиться.
Разнялись. Скоромцев, обойдя ее, пошел первым. Она хватко, чтобы не отстать, держалась по бокам за плащ. На них ворчали, шикали, но он, непохоже на себя, решительно взрезал плечом тесноту, нахально, зычно требовал: «Разрешите! Позвольте! Пропустите» — и вел, тянул, протискивал девушку за собой.
2
Все так же промозгло, мглисто было снаружи.
Торопливо разошлись кто куда пассажиры, вышедшие вместе с ними, а они стояли у неосвещенного навеса остановки, по обе стороны обсыпанной окурками мусорной тумбы, избегая смотреть друг на друга, мучаясь молчанием. Скоромцев чувствовал себя неуверенно, робко, отчасти уже и сожалея, что вышел.
— Надо же, какой вы несмелый, — шутливо сказала она. — Почему вы молчите?
— А что говорить? Я не знаю.
— Для начала хорошо бы познакомиться. Зоя.
— Женя.
— Вот и прекрасно. А теперь пошли.
Приблизившись, Зоя взяла Скоромцева под руку. Он вяло, без охоты подчинился. «Куда? Зачем? Гулять по такой поганой погоде?» Шел и досадовал, что согласился.
Украдкой он получше ее рассмотрел. Одета обыкновенно: тонкий серый уталенный плащ, черный газовый шарфик, кепка, туфли. Старше, чем он думал, но — какая-то без возраста. Фигуристая и действительно хороша собой. Нет, не так. Красивая… Вот то, что она красивая, сейчас сильнее всего другого стесняло его. Сам он стыдился своей внешности, считал, что по-настоящему привлекательная девушка никогда не обратит на него внимания. А тут — обратила. На улице, сама. Не успев ни узнать, ни понять его хорошенько… Странно все как-то.
Прогулка была ему в тягость. Не нравилась погода, страшила неизвестность, вся эта непонятность, путаность ситуации. Идут под руку, в ногу, близко, касаясь плечами, а — чужие, далекие люди.
Он чувствовал, что она ждет от него начала, инициативы. Наверное, она хотела бы быть с ним смешливой, веселой и озорной, но только, наверное, если он начнет, если он ей в этом поможет, — чувствовал и понимал, тем не менее шел и забито молчал. Мама говорила: избегай случайных знакомств, никогда, ни при каких обстоятельствах не знакомься с девушками на улице, это опасно, Женя, очень опасно, ты даже не представляешь, как опасно, ты вырос, большой у меня, тебе уже можно сказать, что такое знакомство может плохо для нас кончиться; понимаешь, вплоть до того, что станешь инвалидом и никогда не сможешь иметь детей…
— Нехорошо, Женя. Я с вами, а вы думаете о ком-то другом.
— Извините… Мне надо опомниться.
— От троллейбуса? Давки?
— Не только.
— От чего же еще?
— От вас.
— Не понимаю.
— Я не ожидал, что вы такая…
— Смелая?
— Нет.
— Нахальная?
— Нет.
— Настойчивая?
— Нет.
— А, понимаю — легкомысленная.
— Да нет же, — улыбнулся Скоромцев. — Я не ожидал, что вы такая… красивая.
— Браво. Вы, кажется, просыпаетесь, Женя. Первый комплимент.
Скоромцева волновало касание, близость Зои. Он был недоволен собой — молчит, а если говорит, то мнется, тушуется, невпопад отвечает; мог бы говорить вольнее, смелее и не выглядеть таким смешным и глупым. Он боролся, силился заставить себя идти просто, по-дружески, вот как она идет, не слышать, не чувствовать, что она рядом. Но — не мог. Не знал, не умел, как взяться за себя, куда приложить старания, волю, как бы так изловчиться, чтобы унять, прогнать волнение, чтобы острота эта, направленность на запретное, грешное вышли и покинули его и он бы вновь стал самим собой, прежним — уравновешенным, спокойным, а она бы поняла, что он вовсе не рохля.
— Зоя?
— Да.
— А куда мы идем?
— Ко мне.
Еще вот ее прямота сковывала.
— Вы недалеко живете?
— Увидите.
Мама сказала, когда он звонил: хорошо, ужин ровно в восемь, минута в минуту, не опаздывай, иначе я буду волноваться.
— А который теперь час?
— Вы торопитесь?
