День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов

— У вас дела?

Скоромцев медлил, боясь ответить прямо, потому что думал, что, скажи он о маме — чего доброго, засмеется, решит, что он маменькин сынок, ну и вообще зависимый, слабый, никчемный человек.

— Говорите, Женя. Я вижу. У вас планы на сегодняшний вечер?

— А вы… что… забрали меня на весь вечер?

— Забрала, — она рассмеялась. — Как я могу вас забрать? Но, если откровенно, то мне бы хотелось, чтобы вы побыли со мной немного. — И, помолчав, тише, значительнее пояснила: — Мне одиноко, Женя. Очень одиноко. Пусто и не хочется жить.

— Не хочется жить?

Зоя, как-то торопливо изменившись, рассмеялась — смех получился притворным, ненастоящим:

— Скучно и грустно, и некому руку пожать.

Он посерьезнел. Внимательнее посмотрел на нее. И, подумав, пожалел. Поверил, что под неискренним смехом она прячет боль. И чувство это — жалость, сострадание к ней — неожиданно вышло сильным… Настолько сильным, что на какое-то время заместило и восхищение ее красотой, и касание, и близость, и растерянность, и досаду на себя, что выглядит в ее глазах не таким, какой есть.

Поколебавшись, он принял решение.

— Мне нужно позвонить.

Зоя понимающе кивнула и показала рукой вперед. Неподалеку, на углу, в укромной выемке между домами светлели рядком телефонные будки.

— Минутку, Зоя. Извините.

Скоромцев остановился, вежливо отнял руку и, отвернувшись, полез в карман, где лежала стипендия; двухкопеечных монет, он знал, не осталось — рассчитывал найти гривенник.

— Монетку? — сказала Зоя. — Не трудитесь, у меня есть. Вот, пожалуйста.

— Спасибо.

Он улыбнулся, принимая монетку, снова позволил взять себя под руку, и они не спеша направились к автоматам.

— Но если у вас что-то серьезное, — сказала Зоя, — то лучше не надо. Не стоит. Я как-нибудь сама справлюсь.

— Пустяки. Сейчас все уладим.

А сам думал: что я наделал, она не знает мамы, тут же начнет, что да как, да разве это возможно, на ночь глядя, уже поздно, нет, я возражаю, категорически возражаю, ты же знаешь, как я волнуюсь, когда ты опаздываешь, пожалей меня, я не хочу, нет, ты должен немедленно ехать домой, слышишь, немедленно.

— Извините, Зоя. Вы должны меня понять, — Скоромцев замялся — искал, как бы так спросить, чтобы не уронить себя, не разочаровать ее вовсе. — Все… неожиданно… Как надолго… вы понимаете? Что мне сказать домашним? Мы с вами… действительно на весь вечер?

— О, решайте сами, — скромно потупившись, зависимо, с понравившейся Скоромцеву принужденностью сказала она. — Вы мужчина. Я и так достаточно командовала вами.

— Ладно. Я все понял.

Они подошли к телефонным будкам.

— Только прошу вас, недолго, — сказала она, отпуская его. — Одна я здесь закоченею.

— Хорошо.

Он выдрал тяжелую, противно лязгнувшую дверь кабины. Вошел внутрь. Плотно закрылся.

— Ма, это я.

— Что случилось? Уже четверть девятого. Я беспокоюсь. Ты где?

— Не волнуйся, все в порядке, я жив и здоров. Тут такие дела…

— Какие еще дела? Ты должен быть дома к восьми, как обещал. Что случилось?

— Не волнуйся, ма. Выслушай.

— Слушаю.

— Мы собрались всей группой. Решили вместе… как бы тебе сказать… отметить такой день.

— Какой еще день?

— Ну, стипендию. Все так обрадовались, что получили.

— Пить? Гулять? Тебе нельзя, Женя, ты же знаешь. Ты дал согласие?

— Нельзя было отказаться, ма. Понимаешь, подъем, воодушевление. Все загорелись. Они бы мне не простили. А пить я не буду, обещаю тебе.

— Где ты? У кого? Боже мой. Там есть телефон?

— У Малышева. Это около метро «Сокол». И телефона у него нет.

— Ты меня убиваешь. А я?

— Ну, ма.

— Вы уже начали?

— Да.

— Взрослые есть среди вас?

— Да, забыл сказать, с нами физик, Валерий Николаевич. Все в порядке, ма.

— Я волнуюсь, Женя. В десять ты должен быть дома.

— Не успею, ма. Мы только сели. А отсюда к нам час езды.

— Хорошо, в одиннадцать. И вот что… Пожалуй, я сама подъеду к «Соколу» и встречу тебя.

— Не надо, ма. Ну, пожалуйста. Ты все испортишь.

— Я подъеду, не спорь, так будет лучше.

— Нет! Ты не поедешь!.. Ну, ма, опять я по твоей милости окажусь в дурацком положении, пойми. Вместо того чтобы веселиться, как все нормальные люди, я должен все время смотреть на часы, да? Беспокоиться за тебя, да? Быть посмешищем группы?.. Нет, сиди дома. Я приеду в одиннадцать. Если задержусь, позвоню.

— Женечка, милый, я беспокоюсь. Пойми меня.

— Все, ма. Меня ждут.

— Почему ты озлобленный?

— Прости, ма, я сорвался.

— Береги себя, слышишь? Я умру, если с тобой что-нибудь случится. Дня не проживу.

— Ну, все, ма. Понял.

— Не пей, не кури. Поешь как следует. Консервы не ешь. Там есть фрукты?

— Есть, все есть. Пока, я вешаю трубку.

— Ой, боже мой. Будь аккуратнее…

— Все, жди, — прервал маму Скоромцев и нажал на рычаг.

Повеселевшим вышел он из кабины. Пусть недостойно, обманно, но выклянчил целых три часа безнадзорной жизни. Вольным, неугнетенным себя вдруг ощутил.

Зоя заметила перемену в нем. Обрадовалась.

— Все хорошо?

— Да.

— Ой, Женя, — она прислонилась к нему, опустив голову на грудь. — Я очень боялась, очень.

— Чего?

— Что все сорвется.

Скоромцев чувствовал, что она дарит ему это прикосновение — наверное, благодарит за то, что он ее понял.

Он вновь услышал ее, вновь тугая беспокойная сила переполнила и переменила его. Безвольно подняв руки, сам не веря в то, что делает, он с растерянной, испуганной нежностью стал оглаживать ее плечи. Вырвалось:

— Глупенькая вы моя.

— Оййй, — услышав, как он это сказал, она ответно крепко прижала его к себе и тут же ослабла, стихла.

Он смотрел на нее искоса сверху и волновался особенно, сложно, путанно. Зоя казалась теперь такой доверчивой, кроткой, такой давно знакомой, такой довольной и успокоенной… Желание близости, незапретная нежность, подъем и гордость за себя, мама и пропущенный ужин, обманная вольность, троллейбус, ее руки, мокрая улица, тумба с окурками и еще много мимолетного, постороннего, что было схвачено молодой обостренной памятью, — все туманно перемешивалось с сомнениями и подозрениями. И теперь, и все то время, пока шли, его не покидало скребущее гаденькое ощущение, что все у них с Зоей как-то не так. Краем сознания он отмечал с ее стороны какую-то понарошность в отношении к нему, едва приметные наигрыш и фальшь: его смущали и настораживали откровенность и быстрота, с которыми она искала успокоения в нем, избавления от одиночества. И все-таки сейчас, в тихой близости, он не мог заставить себя думать о плохом, о непонятном, рыться в ней, подозревать — да, в общем, и не хотел. Напротив, его толкало изнутри: скорее найти удобное, устраивающее обоих объяснение