Фундамент - Алексей Филиппович Талвир
— С чем же вас в госпиталь-то отправлять? Вы же…
— Как с чем? А вот… с глухотой. После контузии, мол.
— Но ни контузии, ни глухоты не было.
— Ну, а кто знает? Кто докажет?
Из соседней комнаты стремительно вышла Харьяс. Ее лицо пылало от негодования:
— Я знаю, я докажу, Явушкин. Сейчас же обо всем, что здесь происходило, я напишу рапорт командиру медсанбата!
Явушкин сделал шаг в сторону Харьяс, его лицо было искажено злобой. В это время дверь кабинета неожиданно распахнулась, Фейга, даже не переступив порог, радостно крикнула:
— Харьяс Харитоновна, наконец-то! Ищу вас целых полчаса! Скорее на выход! К вам сын приехал!
Это было так неожиданно, что из рук Чигитовой выпал планшет. Подняв его, Харьяс бросилась к двери… И тут ее остановил елейный голос Явушкина.
— Радость-то какая, Уга Атласовна, наш сынок прибыл!
— Негодяй, как ты посмел такое произнести! — обернувшись, с ненавистью прошептала Харьяс. Заметив, что Фейга стоит, прислушиваясь к разговору, она захлопнула дверь, прижалась к ней спиной.
Казалось, ошеломленная женщина хотела удержать здесь, в этой комнате страшные слова, только что произнесенные Явушкиным.
— Уга Атласовна, будьте свидетельницей, я ничего плохого не сделал. Я сказал только то, что есть на самом деле. Обратите внимание. Другая мать обрадовалась бы, что от ее сына не отказывается отец, а эта… нет вы посмотрите только на нее… Она готова меня живьем проглотить! Ха-ха-ха! — залился он неискренним, неприятно-скрипучим смехом.
— Боже мой, боже мой, — схватившись за сердце, застонала бедная женщина. О, как ей хотелось сейчас выплеснуть в рябое омерзительное лицо этого ненавистного человека всю боль, все презрение, до сих пор переполнявшие ее.
Мурзайкина, видя терзания подруги, подошла к ней, стала утешать.
— Успокойтесь, Харьяс Харитоновна, пожалуйста, успокойтесь, — при постороннем человеке она не хотела высказывать своих почти родственных чувств к Чигитовой.
— Если… если Сереже станет известно, что он сын этого прохвоста… — в ужасе прошептала Харьяс и рукой потянулась к горлу, желая сдержать спазмы.
— Явушкин, — строго сказала Уга Атласовна. — Запомните, не в ваших интересах теперь напоминать, что Сережа ваш сын. Когда он был ребенком, вы от него отказались. Это было в моем присутствии. Вы требовали от Харьяс Харитоновны подписать расписку, что она не будет с вас взыскивать алименты на содержание мальчика. Как же вы смеете теперь напоминать о своем отцовстве! Да вы давным-давно потеряли на него права. Если в вашем черном сердце есть хоть капля порядочности, вы не посмеете омрачить жизнь Сережи.
— Ишь, какие вы благородные! — осклабился Явушкин. — Значит, выходит, я должен заботиться обо всех, а обо мне — никто! Так и знайте, если Харьяс подает на меня рапорт — я расскажу сыну, кто погубил его родного, кровного отца! Вот увидите, запомните это!
Несколько минут прошло в тягостном молчании. По щекам Харьяс текли слезы. На плоском лице Пухвира, поросшем рыжей щетиной, блуждала самодовольная ухмылка.
Первой нашлась Уга Атласовна.
— Вот что, Явушкин, договоримся так: Харьяс Харитоновна никакого рапорта на вас писать не будет. В конце концов это не ее дело. Но запомните, если Сереже станет известно, кто его отец… не только он, никто другой не должен об этом знать — поняли? Харьяс Харитоновна, идите, вас ждет сын. Что касается дела Явушкина — это уж моя забота.
Харьяс осушила глаза платком, поправила волосы и, чуть заметно кивнув Мурзайкиной, скрылась за дверью.
Уга Атласовна подошла к окну. Во дворе школы стоял красивый молодой человек в новой солдатской шинели и шапке-ушанке. К нему, уже не скрывая слез радости, бежала Харьяс. Юный боец кинулся матери навстречу.
Так вон он какой, Сережа! Сколько же ему лет? Очевидно, около двадцати. Только бы жить да радоваться, а он уже фронтовик. Кто знает, суждено ли ему остаться в живых!
Вспомнилась дочка Аннушка. Три месяца минуло с тех пор, как они расстались. В этом году девочка пошла в первый класс. Недавно она прислала родителям свое первое письмо: тетрадный лист был изрисован домиками, из труб которых валил черный дым, цветами с крупными яркими головками, поднятыми выше крыш. А вкривь и вкось печатными буквами было написано: «мама», «папа», «баба», «Анна» и… «война».
4
Харьяс вела сына к дому, в котором квартировала, и нетерпеливо расспрашивала, как он оказался здесь, надолго ли, где семья, здоров ли внучок…
Сережа начал с того, что лежало камнем на его юной душе: нет больше в живых Тамары.
Харьяс, услышав об этом, схватила сына за рукав шинели остановилась:
— Ты… шутишь, сынок? — Но поняв, что Сереже не до шуток, закрыла глаза рукой, заплакала. — Боже мой, боже мой, сколько горя несет людям эта проклятая война!
Потом они долго шли молча. У порога дома Харьяс тихо, как бы продолжая разговор с собой, заметила:
— Мой бедный мальчик, видно, у тебя моя судьба… — она вспомнила только что состоявшийся разговор с Явушкиным, и слезы вновь хлынули из ее глаз.
— Не надо, мама… Что поделаешь. Война не только нам несет горе… — стал утешать ее Сергей.
Харьяс опомнилась: возможно, сын через несколько минут должен уехать, а она еще ни о чем его не расспросила.
Сняв шинель, стала суетиться у стола: нарезала тонкими ломтиками хлеб, открыла банку рыбных консервов, поставила кипятить чайник. А Сережа рассказывал:
— Можешь, мама, поздравить, я получил направление в автороту Вутланской дивизии, будем воевать всей семьей.
— В автороту? — удивилась Харьяс. — Но ты же не шофер, а элетромеханик! Что же ты будешь делать в автороте?
— В техникуме я был членом автодора, изучал автомобиль, получил водительское удостоверение. В истребительном батальоне некоторое время возил капитана. Командиром автороты здесь, оказывается, Иван Филиппович Мурзайкин, наш земляк.
— У нас здесь всюду вутланские, — ответила Харьяс. Она была счастлива, что ей привелось увидеться с сыном, и совсем уж хорошо, что он будет служить в одной с ней дивизии. Ей думалось — теперь-то она может не беспокоиться о своем мальчике.
— Шофером, конечно, я буду временно, — как бы извиняясь за столь несолидную должность, сказал Сергей. — Немного присмотрюсь и попрошусь в полк к отцу разведчиком или в лыжный батальон.
У Харьяс сжалось сердце: нет, нет, только не на передовую. Но как объяснить это сыну, рвущемуся в бой?
Она сочла самым благоразумным
