Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

— Мальстрём сказал, что сомневался, но после твоего прыжка в канал сомнения отпали напрочь, — усмехнулся Зум.

— Я им с Крюгершей битый час доказывала, что не гожусь для этой роли, что мне не нравится пьеса… — неохотно отозвалась Алина, глазами подгоняя плавящийся над абсентом сахар. Она провела рукой по черным волосам, гладко зачесанным за уши и разделенным на прямой пробор. — Ну и, в конце концов, мне все это обрыдло.

— Кто такая Крюгерша? — Леман помешивал питье узорной ложкой.

— Нора Крюгер, ассистент режиссера. — Алина теребила манжету белой сорочки со стоячим воротничком и расстегнутыми верхними пуговицами.

Леман пригубил абсент и ослабил узел галстука, словно тот мешал волшебному проникновению зелья в организм; выудил из кармана кардигана зажигалку, но, поразмыслив, спрятал ее обратно и откинулся на плюшевом сиденье с видом умиротворенного сибарита. Воздух в нише был терпким, горьковато-хвойным, свежим и наэлектризованным, словно в сосновом бору перед грозой.

Дав сахару догореть, Алина ложкой взбаламутила разомлевших фей в своей рюмке. Вид у нее был хмурый и слегка взволнованный: последние несколько минут она то и дело взглядывала в зеркало на стене и быстро опускала глаза. Судя по всему, причиной беспокойства был брюнет, точнее, отражение его отражений в нашем зеркале: он сидел к нам спиной в нише напротив в компании каких-то горлопанов и смотрел на Алину из глубины зеркальной галереи.

— Они обещали вернуться в следующую субботу. — Зум потягивал абсент с тертым льдом, облокотившись локтем на стол и запустив пальцы в копну белокурых волос.

Делая глоток, Алина снова зыркнула в зеркало. Судя по абсенту — мутному и густому, как суп, — феи в ее рюмке пребывали в дурном расположении духа.

Мы уже собирались уходить, когда Алина нехотя подошла к компании в нише напротив, откуда долетали залпы жизнерадостного гогота, и остановилась у зубоскала за спиной:

— Вирский, когда ты вернешь мои фотографии?

Брюнет обернулся и встал со стула, излучая любовно культивируемую развязность.

— Не эти? — Он веером выставил перед ней порнографические открытки с томными путанами разной степени обнаженности.

Сидевшие за столиком притихли, выжидающе глядя на девушку.

— Радости пубертата, — пренебрежительно фыркнула та.

— А как насчет маньяков? Не интересуешься?

— Уже нет.

Вирский усмехнулся и окликнул кудлатого увальня с трупом потухшей сигареты в углу рта:

— Что там у нас еще?

— Имеются утопленники, — деловито отозвался тот, тасуя свои несметные сокровища. — Несколько крайне любопытных случаев…

— Мне нужны мои фотографии, — терпеливо повторила Алина.

— Я их так просто не отдам. Мне тяжело с ними расставаться.

Алина криво усмехнулась и повернулась, собираясь уходить. Вирский схватил ее за запястье, поднес кисть к губам, перевернул и поцеловал ладонь. Взгляд его сделался серьезным. Мгновение они смотрели друг на друга с напряженным вниманием; затем она высвободила руку.

— Клоун, — бросила Алина на ходу.

— Что у тебя с ним? — закуривая, спросил у нее Леман, когда мы вышли на улицу.

— Уже ничего.

— Разонравился?

— Он мне никогда не нравился. Он меня бесит.

ПОСЛЕ

Сопровождая Искру, я с удивлением обнаружил, что в смерть никто не верит — не только в свою собственную, но и в чужую тоже; те, кто имеет с нею дело ежедневно, кто сделал смерть своей профессией, просто привыкли к ее внешним проявлениям. Теоретизирующий философ и практикующий патологоанатом такие же неофиты в вопросах смерти, как обыватель, не озабоченный конечностью и тщетой всего сущего. Трудно поверить в то, что не пережито; в случае со смертью опыт исключает всякую возможность им воспользоваться.

Реактивная реакция Искры давно стала притчей во языцех. Благодаря установленной в «мельмоте» полицейской рации он узнавал о происшествии одним из первых и зачастую прибывал на место преступления раньше полицейского наряда. Такая сверхъестественная оперативность выглядела подозрительно; периодически фотографа в профилактических целях забирали в участок и отпускали на рассвете, вместе с проститутками и проспавшимися клошарами.

«Мельмот» был его домом на колесах, студией и гримерной. В багажнике была оборудована фотолаборатория со всем необходимым для проявки, печати и экстренной рассылки снимков по редакциям газет. Автомобиль он использовал только в профессиональных целях, не делая исключений ни для друзей, ни для врагов, ни для себя самого, и будничные перемещения по городу осуществлял пешком или на такси. Питался он консервами и дешевыми сигарами. Спал, как правило, в автомобиле, не раздеваясь, под бормотание полицейской рации; дома тоже не расставался с радиоприемником, настроенным на полицейскую волну. Радио было фоном его существования — этот приставучий речитатив не умолкал ни на секунду. Отправляясь в очередную одиссею по ночным улицам, Искра усаживал рядом с собой пресс-камеру с круглой вспышкой, которую я некогда принял за второго пассажира. В светлое время суток он отсыпался в съемной конуре под аккомпанемент радиоругани, прицельно бьющей слушателя по голове. Дополнительным источником словесной картечи служила тарелка репродуктора: казалось, она обозревает комнату своим пытливым оком и едко комментирует увиденное.

Как оголтелый перфекционист, Искра не стал довольствоваться малым, настроив на полицейскую волну не только радио, но все свое существование. Из окон его комнаты открывался символичный вид на полицейский участок через дорогу. Этажом ниже располагался склад полицейского снаряжения, украшенный снаружи бутафорским револьвером, дуло которого было нацелено на оплот правопорядка. Выглядывая из окна, вы зрительно преступали закон. Короче, Фрейд бы плакал, а Искре хоть бы хны.

Глядя на этого неказистого, приземистого человека, похожего на школьника с трогательно оттопыренными ушами, не верилось, что перед вами маститый криминальный хроникер. Неряшливый, в измятом макинтоше с карманами, набитыми разнообразным фотоскарбом, с пудовой камерой наперевес, он выглядел чудаковатым дурачком, пугалом огородным, — и это усыпляло бдительность, а иногда спасало жизнь. Он вел сомнамбулический, полуподпольный образ жизни: днем спал, а по ночам колесил на своем затрапезном рыдване по городу в погоне за ускользающим злом, и ночь с лихвой снабжала его крюотическими зрелищами с кровью и бесовскими воплями сирен.

Смерть завораживала его. Была манком и камертоном, которым он проверял подлинность событий, слов, поступков. Круг его знакомств ограничивался полицейскими, преступниками и их общими жертвами. Быстрый и вездесущий, Искра обладал безупречным чутьем на боль и страдания. Он словно одержимый охотился за смертью, предпринимая самонадеянные вылазки в самые глухие и неблагонадежные кварталы города, и неизменно прибывал на место преступления, опережая всех, включая взмыленных легавых. Искра с поразительным упорством преследовал и запечатлевал ужас. Талант его был настолько самобытен и оторван от канонов и традиций, что, даже будучи полным профаном в фотографии, вы безошибочно могли определить, где снимки Искры, а где — его коллег по цеху.

Никто не одинок и не забыт — смерть всегда рядом и помнит о каждом. Редкое утро обходилось без выразительного снимка на первой полосе, подписанного благозвучным именем Самуэль Искра, и обыватель проглатывал очередную порцию несчастий, запивая ее крепким кофе. Это могли быть фотографии погорельцев, утопленников, жертв ДТП, самоубийц, мертвых уголовников и криминальных бонз. Снимки могли шокировать засильем смерти и страдания, но были исключительно правдивы.

Вокруг Искры громоздились горы трупов, с которыми у него сложились доверительные, чуть ли не родственные отношения. Он измерял экспозицию и поправлял им шляпы с отеческой теплотой. Чтобы пробиться к заветной цели, Искра пускался в рискованные авантюры с переодеваниями: этот протей фоторепортажа был одинаково убедителен в роли дворника, дорожника и пожарного. Для газетных редакторов он составил специальный прейскурант, где убийство котировалось выше ДТП и пожара; но корыстолюбивые мотивы не были определяющими в этой гонке. Если бы в один прекрасный день газеты устроили Искре обструкцию, он продолжал бы колесить по городу и фотографировать.