Безответная любовь - Рюноскэ Акутагава

Почти все они, подобно добряку Кёраю, с самого начала страдали от его равнодушия, и недавнее чувство тревоги опять, словно бы заново и с сугубою остротой охватило их. Один Кикаку делал вид, что это неприятно задевает его: ему, должно быть, наскучило всегдашнее стремление Сико сохранять хладнокровие во что бы то ни стало!

После Сико наступила очередь Инэмбо. Поддернув из-под колен полы черной скорбной одежды, он прополз немного вперед, и тут в какой-то неуследимый миг у Басё началась агония. Лицо его побледнело еще больше, дыхание стало прерываться, точно он время от времени забывал о нем; потом как будто вспоминал, и горло, содрогнувшись, вздувалось, и бессильный воздух проходил, трогая увлажненные губы. Но уже в глубине горла два или три раза почти неслышно булькнула мокрота. Вдохи и выдохи постепенно ослабевали. И когда Инэмбо с белым перышком в руке склонился над изголовьем, он внезапно ощутил страх, и страх этот не был связан с горестным предчувствием ухода Учителя. Это был едва ли не беспричинный страх того, что, может быть, он сам, первым, последует за Учителем! Но поскольку это был беспричинный страх, то, испытав его однажды, он уже был не в силах ему противиться, как ни старался. Будучи одним из тех, кого сама мысль о смерти повергала в болезненный трепет, Инэмбо давно и часто задумывался о собственном смертном часе. Даже когда он скитался по стране, обходя местность за местностью ради прославления высокого искусства хайкай, даже тогда он испытывал отвратительный ужас при этой мысли и обливался потом. Вследствие чего каждый раз, когда он слышал о чьей-нибудь смерти, он думал: «как хорошо, что это не я!» И это успокаивало его. Но одновременно он спрашивал себя: «а что будет, если умру я?» И он снова впадал в беспокойство.

Случай с Басё не составлял исключения. Это было в самое первое время, когда еще не так заметно было приближение конца… Солнце зимнего дня освещало сёдзи. Чистый запах нарциссов, присланных госпожой Сонодзё, струился в гостиной. Желая утешить Учителя, ученики расположились вокруг постели и стали слагать строфы стихов. Но все та же раздвоенность не отпускала Инэмбо, он мыкался в ней, словно бы то и дело попадая из тьмы на свет и из света во тьму. Когда же роковой час приблизился к ним вплотную, когда в день первой зимней мороси – незабвенной, прославленной Мастером мороси – Мокусэцу, видя, как тот уже не в силах отведать даже любимых им груш, в смятении опустил голову, тогда спокойствие Инэмбо стало все плотнее обволакиваться беспокойством, пока не исчезло в нем вовсе. «А кажется, я скоро умру», – подумал Инэмбо. Тогда пришел страх и грозной холодноватой тенью накрыл его душу. Вот почему когда он подсел к изголовью и тщательно, словно бы выводя надгробную надпись, задвигал белым перышком над губами Учителя, то, завороженный этим страхом, он вряд ли осмелился посмотреть ему прямо в лицо. Нет, не так! Один-то раз он, сдается, посмотрел, но именно в этот миг услышал он, как в горле у Басё тихонько булькнула застоявшаяся мокрота, и мужество, столь бережно им хранимое, рассыпалось в прах. И, сжимая небольшое свое тело в комок, он вернулся на место и сидел теперь, хмуря свое и без того хмурое лицо, сидел, стараясь отвести взгляд куда-нибудь вверх, чтобы не видеть ничьих лиц, и непрерывно слышал при этом собственный голос, звучащий где-то на самой глубине слуха: «Да, вслед за Учителем, может статься, умру и я. Наверное, мой черед…»

Потом один за другим совершили обряд Оссю, Сэйсю, Сидо, Мокусэцу.

Между тем дыхание Басё становилось все скуднее, а дышал он все реже. Горло более не двигалось. Тронутое уже как бы воском, маленькое, в легких рябинах лицо, тускнеющие зрачки, вбирающие далекую пустоту, белые как серебро усы, свисающие к подбородку, – все, все, кажется, жило видением земли Тишайшего света, Блаженной земли, куда ему предстояло сейчас отправиться – коченея от человеческой черствости.

А в это время Дзёсо, сидевший молча, наклоня голову позади Кёрая, этот невозмутимый крепыш, дзэнский монах Дзёсо, по мере того как дыхание Басё все приметнее ослабевало, начал ощущать, как в сердце его медленно вливаются безмерная печаль и безмерный покой. Печаль, разумеется, неизъяснима. Но вот чувство покоя… То было удивительно ясное чувство – так холодный свет зари ширится мало-помалу в темноте ночи, – в нем ежемгновенно тонула вся разнообразная путаница его мыслей и в конце концов самые слезы его обернулись прозрачно-чистой печалью, ничуть не жалящей сердце.

Радовался ли он тому, что изначальная душа Учителя одолеет наконец эту мнимую черту между жизнью и смертью и возвратится в яшмовые пределы Вечного блаженства? Нет, потому что и для него тут не было бы причины для радости. Да и кто бы стал попусту медлить, уж если отважился на подобную глупость?! Это чувство покоя, которое испытывал Дзёсо, было на самом деле радостью избавления, когда хочется потянуться, размять замлевшие члены. Долго-долго сгибался его свободный дух в оковах воли Басё. И все зря! Теперь былая сила вернулась к нему! И, радуясь восторженной скорбной радостью, перебирая четки из дерева священной смоковницы и защищая веками взор свой, то есть как бы очищая оный от зрелища всхлипывающих учеников, он с легкой улыбкой, тронувшей край губ, склонился пред умирающим Учителем в глубоком молитвенном поклоне.

Так не превзойденный никем в искусстве поэзии великий наставник Мацуо Тосэй из Банановой хижины в окружении «безмерно скорбящих» учеников неожиданно и внезапно окончил дни своей жизни.

1918

Собаки и свирель

Посвящаю Икуко-сан

I

Давным-давно в Ямато, у подножия горы Кацурагияма жил молодой дровосек по прозвищу Длинноволосый. У него было доброе нежное лицо, как у девушки, и длинные волосы, как у девушки, за что его и прозвали Длинноволосый.

Он очень хорошо играл на свирели и каждый раз, отправляясь в лес рубить деревья, в перерывах между работой вытаскивал из-за пояса свирель и наслаждался ее звуком. И, как это ни странно, птицы, звери и даже травы и деревья чувствовали, как прекрасен звук свирели. Стоило Длинноволосому заиграть на свирели, как травы начинали колыхаться, деревья – шелестеть, птицы и звери окружали его и слушали, пока он не кончал играть.

И вот