Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

– Я не понимаю… – говорю врачу, больше потому, что отказываюсь в это верить, чем по той причине, что и вправду не понимаю, и он подводит меня к стулу и предлагает сесть. И когда я опять смотрю в его карие сосредоточенные глаза, он объясняет еще раз:

– У вашего мужа черепно-мозговая травма. Которая вызвала отек и кровотечение в мозгу, – говорит врач, скрестив руки на своей узкой груди. – Внутричерепное кровоизлияние. Кровь растеклась по поверхности мозга…

И где-то в этот момент он теряет меня, поскольку все, что я сейчас могу себе представить, это океан красной крови, накатывающий на песчаный пляж и окрашивающий песок в пурпурно-розовый цвет. Я больше не могу уследить за его словами, хотя он изо всех сил пытается мне все объяснить, подбирая слова покороче и попроще, поскольку выражение моего лица становится все больше недоумевающим и растерянным. Ко мне подходит какая-то женщина и просит меня подписать бланк разрешения на донорство, объясняя, под чем именно мне предстоит поставить подпись, и я негнущимися пальцами нацарапываю свою фамилию в строке рядом с ее указательным пальцем.

Мне разрешают зайти в травматологическое отделение, чтобы посмотреть, как второй врач, на сей раз женщина, проводит те же тесты, что только что провел врач-мужчина, исследуя зрачки Ника на предмет расширения, проверяя его рефлексы. Голову Ника вертят то влево, то вправо, а женщина в медицинской униформе следит за движением его серо-голубых, как сталь, глаз. Взгляд ее строг, выражение лица становится все более мрачным. Результаты КТ[4] просматривают снова и снова, и я слышу, как из-за двери доносятся все эти слова: «дислокация головного мозга», «внутричерепное кровоизлияние», и я хочу, чтобы они просто залепили это место пластырем, после чего мы все сможем поехать домой. Я страстно желаю, чтобы глаза Ника, его горло сделали все, что этим людям от них требуется. Я умоляю, чтобы Ник кашлянул, чтобы его глаза расширились, чтобы он сел на каталке и заговорил. «Китайскую или мексиканскую?» – произнес бы он, и на сей раз я бы ответила, что мексиканскую.

Я никогда больше не буду есть китайскую еду.

* * *

Я прощаюсь. Я стою перед все еще живым, но уже мертвым телом Ника и прощаюсь с ним. Но больше ничего не говорю. Кладу свою ладонь на ту руку, которая совсем недавно обнимала меня, которая всего несколько дней назад гладила мои влажные волосы, пока я выталкивала младенца из своего тела. Руку, которая всего пару часов назад сжимала крошечную ручку Мейси, когда они выскочили за дверь – она в бледно-розовом трико и балетной пачке, он в той самой одежде, которая теперь забрызгана кровью, поспешно оборванная с его тела торопливой рукой медсестры, словно магазинные купоны, – направляясь в балетный класс, в то время как я осталась с Феликсом на руках. Я провожу дрожащей рукой по его волосам. Касаюсь щетины на лице. Облизываю большой палец и вытираю каплю прозрачной жидкости у него над глазом. Прижимаю губы ему ко лбу и плачу.

Совсем не таким я хотела бы его запомнить – здесь, на этой асептической кровати, с трубками, торчащими у него из руки, горла и носа; с залепленным кусочками пластыря лицом; со всеми этими мерзкими попискиваниями и гудочками громоздящихся вокруг аппаратов, напоминающими мне о том, что, если б не они, Ник был бы уже давно мертв. Лицо у него изменилось, и внезапно я понимаю, что это не мой Ник. Произошла ужасная ошибка. Сердце у меня пропускает удар. Лицо этого человека покрыто синяками и распухло так, что его уже невозможно узнать ни мне, ни его несчастной жене – какой-то другой женщине, которой скоро сообщат, что ее муж мертв. В эту палату привезли какого-то другого мужчину, приняв его за Ника, и его жена, жена этого бедолаги, бродит сейчас по однотонным больничным коридорам, гадая, где он может быть. Вероятно, его тоже зовут Ник, но мой Ник сейчас где-то в совсем другом месте, с Мейси. Я смотрю на это неподвижное тело передо мной, на окровавленные волосы, бледную податливую кожу, на одежду – одежду Ника, как я думала всего несколько мгновений назад, – но теперь вижу, что ту унылую синюю рубашку поло, что была срезана с его тела, мог бы носить абсолютно любой мужчина. Это не мой Ник, теперь я это знаю. Быстро разворачиваюсь и прорываюсь за занавешенную перегородку, чтобы найти кого-нибудь – кого угодно – и объявить о своем открытии: человек, который умирает сейчас на этой больничной койке, – это не мой муж. Смотрю совершенно ошеломленной медсестре прямо в глаза и требую объяснить, что они сделали с моим мужем.

– Где он? Где он? – умоляю я, хватая эту женщину за руку и встряхивая ее.

Но, конечно же, это Ник… Тот мужчина на больничной койке. Мой Ник, и теперь все в этой больнице с жалостью смотрят на меня, явно радуясь тому, что не находятся сейчас на моем месте.

Когда я немного успокаиваюсь, меня отводят в другую комнату, где на больничном столе рядом с моим отцом сидит Мейси, которая увлеченно рассказывает ему про свою преподавательницу балета, мисс Бекку – какая та красивая, какая классная. Кто-то из больничного персонала уже сказал мне, что с Мейси всё в порядке, и все же меня захлестывает волна облегчения, когда я вижу ее собственными глазами. Ноги у меня подгибаются в коленях, и я хватаюсь за дверной косяк, убеждая себя, что это и вправду так. С ней действительно всё в порядке. Накатывает головокружение, комната вращается вокруг меня, как будто я Солнце, а она Земля. Отец крепко прижимает к себе Феликса, а у Мейси в руке – леденец на палочке, вишнево-красный, ее любимый, который уже окрасил ей язык и губы в ярко-красный цвет. На руке у нее марлевая повязка – «всего лишь небольшая ссадина», как меня заверили, – а на лице улыбка. Широкая. Яркая. Наивная. Она еще не знает, что ее отец мертв. Что он умирает, пока мы тут разговариваем.

Мейси поворачивается ко мне, все еще оживленная после балета.

– Смотри, мамочка, – говорит она, – здесь дедуся!

Так моя дочь называет моего папу еще с двухлетнего возраста, когда не умела выговаривать «ш» и слово «дедушка» ей просто не давалось. Мейси вкладывает свою липкую от леденца ладошку в его ладонь, которая в три раза больше