Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

Мэри Кубица

Твоя последняя ложь

Mary Kubica

Every Last Lie

* * *

2017 by Mary Kyrychenko

Лисочкин А., перевод на русский язык, 2025

ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

* * *

Маме и папе, моим главным поклонникам

Клара

Говорят, что смерть приходит тройками. Сначала это был тот мужчина, который жил через дорогу от моих папы с мамой, – мистер Баумгартнер, умерший от рака простаты в возрасте семидесяти четырех лет. Затем – моя бывшая одноклассница, всего двадцати восьми лет от роду, жена и мать, умершая от легочной эмболии – тромба, который угодил прямиком в легкие.

А потом это был Ник.

Я сижу на диване, когда рядом со мной начинает звонить телефон. На экране высвечивается имя Ника; его знакомый голос на другом конце провода звучит точно так же, как и в любой из тех тысяч раз, когда он мне звонил. Но на сей раз все по-другому, потому что звонит он мне в последний раз.

– Ку-ку, – говорит Ник.

– И тебе ку-ку.

– Ну как там делишки? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечаю я ему.

– Феликс спит?

– Угу, – отвечаю я. Так вот обычно и поступают новорожденные: гулеванят всю ночь, а потом весь день спят как убитые. Феликс лежит у меня на руках, просто приковав меня к этому дивану. Я больше ничем не могу заняться, кроме как смотреть, как он спит. Феликсу четыре дня и три часа. Еще через семнадцать минут ему исполнится четыре дня и четыре часа. Роды были долгими и напряженными, как это почти всегда и бывает. Несмотря на эпидуральную анестезию, было жутко больно – целых три часа тужилась, хотя вроде бы каждые следующие роды должны проходить легче. С Мейси все прошло легко и быстро, а вот с Феликсом пришлось помучиться.

– Может, стоит разбудить его? – предлагает Ник.

– И как ты себе это представляешь?

В моих словах нет злости. Они звучат устало. Ник это понимает. Он знает, насколько я вымоталась.

– Ну не знаю… – говорит Ник, и я почти слышу пожатие плеч в этих его словах, вижу усталую, но все равно мальчишескую улыбку Ника на другом конце линии, его обычно чисто выбритое лицо, на котором в это время дня начинают проявляться намеки на коричневую щетину, под носом и на подбородке. Его слова звучат приглушенно. Телефон выскользнул у него из-под щеки, и я слышу, как он шепчет Мейси в сторонку: «Давай-ка сходим на горшок перед отъездом», и представляю, как его умелые руки быстро меняют бледно-розовые балетки на ярко-розовые пластиковые кроксы. Вижу, как Мейси извивается у него в руках, дрыгая ногами. Мейси хочет опять присоединиться к компании других четырехлеток, которые упражняются в неуклюжих растяжках и наклонах с касаниями пальцев ног.

«Ну папочка-а… – хнычет она тоненьким голоском. – Мне сейчас не нужно на горшок!»

И твердая, но нежная команда Ника: «Давай-ка все-таки попробуй».

Ник – просто идеальный родитель. Я склонна уступать и соглашаться, устало бросив: «Ну ладно», но только лишь для того, чтобы пожалеть об этом, когда за три мили до дома Мейси вдруг сдвигает коленки и кричит, что ей срочно нужно в туалет, и в глазах у нее стыд, который говорит мне, что в туалет ей уже поздно.

Голос Мейси затихает в девчоночьем тубзике, и Ник опять на телефоне.

– Захватить что-нибудь готового на ужин? – спрашивает он.

А я смотрю на Феликса, который крепко спит на моем все еще выпирающем животе. Грудь у меня сочится, и на белой хлопчатобумажной блузке расплываются влажные пятна. Я сижу на пакете со льдом, чтобы облегчить послеродовые боли. Потребовалась эпизиотомия, наложены швы, кое-где просачивается кровь. Сегодня я не была в душе, а те часы, которые мне удалось поспать за последние четыре дня, можно пересчитать по пальцам одной руки. Веки у меня тяжелеют, угрожая окончательно закрыться.

В телефоне опять голос Ника.

– Клара, – говорит он, на сей раз принимая решение за меня, – давай все-таки возьму что-нибудь по дороге. Мы с Мейси скоро будем дома. А потом ты сможешь отдохнуть, – говорит он, и наш вечерний распорядок будет примерно таким: я посплю, а Ник разбудит меня, когда придет время кормить Феликса. А потом наступит полночь – Ник пойдет спать, а я проведу остаток ночи без сна, опять с неугомонным Феликсом на руках.

– Китайскую или мексиканскую? – спрашивает он, и я отвечаю, что китайскую.

Это последние в моей жизни слова, которыми я обмениваюсь со своим мужем.

* * *

Я жду вроде уже целую вечность, уставившись в сплошную черноту безжизненного экрана телевизора, пульт от которого высовывается из-под пестрой подушки на кожаном диванчике в другом конце комнаты. Я не могу рисковать тем, чтобы разбудить Феликса, подобрав его. Я не хочу будить Феликса. Перевожу взгляд с телевизора на пульт и обратно, как будто могу включить телевизор при помощи какой-то мозговой телепатии, чтобы избежать всепоглощающей скуки и тех занудно повторяющихся действий, которые сопровождают уход за младенцем – есть, спать, какать, повтор, – с помощью нескольких минут «Колеса фортуны» или вечерних новостей.

Когда же Ник наконец вернется домой?

Харриет, наша рыжая бордер-колли – правильно ее окрас именуется «ред-мерль», – лежит у моих ног, свернувшись клубочком и почти сливаясь с джутовым ковриком, – тоже часть обстановки, а также наша охранница. Шум машины она слышит раньше меня. Одно из ее заостренных ушей встает торчком, и Харриет тут же поднимается с коврика.

Я тщетно жду звука открывающейся двери гаража и того момента, когда из-за стальной двери в дом с разбегу ворвется Мейси, кружась, как маленькая балерина, по деревянному полу. В животе у меня уже урчит при мысли, что скоро можно будет поесть. Я здорово проголодалась.

Но вместо этого от входной двери доносится что-то вроде покашливания, кто-то деловито стучит, и Харриет понимает, что это не Ник.

Я встаю с дивана и открываю дверь.

Передо мной стоит какой-то мужчина, который что-то мне говорит, но я никак не могу уловить смысла его слов. Они паря'т в пространстве между нами, словно какие-то юркие светлячки, и быстро уворачиваются, когда я пытаюсь поймать их.

– Вы миссис Солберг? – спрашивает он, и когда я отвечаю, что да: – Произошел несчастный случай, мэм.

На нем черная рубашка и черные же брюки. На рубашке