Смертельный код Голгофы - Филипп Ванденберг

— Хм. — Рита выпятила нижнюю губку, как маленькая девочка. В таких ситуациях, как эта, она отлично знала, как показать себя с выгодной стороны.

— Ты должна принять горячую ванну и высушить одежду, — сказал Грегор и обнял девушку.

Рита разделась у него на глазах — правда, сегодня вечером это не вывело его из равновесия — и развесила мокрые вещи на батарее в прихожей.

«Какая она красивая», — подумал Гропиус. Телефонный звонок вернул его к действительности. Не успел он назвать свое имя, как в трубке раздался голос, который он уже слышал однажды:

— Сообщение для профессора Гропиуса. Речь идет о смерти Шлезингера. Шлезингер умер от печеночной комы, вашей вины здесь нет. Поэтому вы должны прекратить все дальнейшие расследования. Это в ваших личных интересах.

После этого связь прервалась.

Окаменевшим взглядом Гропиус смотрел на обнаженную девушку. Он отлично помнил первый звонок. В этот раз звучание было абсолютно идентичным. Это магнитофонная запись!

— Что-то неприятное? — спросила Рита.

— Да, — ответил Грегор с отсутствующим видом.

* * *

Примерно в это же время профессор Лагерманн и доктор Фихте сидели за стойкой в пивной «Экстраблатт» — в одном из излюбленных мест встреч журналистов, поскольку редакции самых крупных газет находились неподалеку. Лагерманн и Фихте никогда не были друзьями, для этого они были слишком уж разными, но судьба все-таки случайно объединила их, поскольку отец Фихте и мать Лагерманна были родственниками, кажется двоюродными братом и сестрой, — степень их родства прослеживалась довольно смутно. В клинике оба предпочитали об этом умалчивать — у каждого для этого был свой резон.

Если Фихте[3] по прозвищу Деревце был любимцем женщин, то Лагерманн уже давно охладел к противоположному полу. При этом, двусмысленно подмигивая, он называл себя последовательным протестантом, способным производить потомство. Впрочем, однажды он признался своему кузену: «Какая женщина добровольно согласится связать себя с „трупорезом“?» Он говорил, что не может представить себе, как вечерами после работы жена будет спрашивать его за ужином: «Ну, как сегодня прошел день?» А он бы отвечал между сменой блюд: «Сегодня у меня был целый стол почек и переполненных желудков».

Лагерманн рассматривал свою профессию как довольно хлебное дело, средство неплохо заработать себе на жизнь, но ни в коем случае как призвание. Его, как и большинство патологоанатомов, просто занесло на эту стезю, кто-то же должен выполнять и такую работу. Факт, что его честолюбие особо себя не проявляло, как и то, что он злоупотреблял алкоголем в количествах, которые организм взрослого мужчины едва выдерживал, он предпочитал не афишировать.

Фихте был его полной противоположностью: невысокий, свободный от предрассудков и жизнерадостный человек. У него была очень симпатичная жена и две горячо любимые дочки, а карьера была целью его жизни. И несмотря на то, что вообще-то Гропиус стоял на пути этой карьеры, казалось, что Фихте Гропиус даже нравится, по крайней мере он старался показать это при первом удобном случае.

Вальтер Лагерманн, напротив, не скрывал своей неприязни к Гропиусу, не утруждая себя подробным обоснованием причин. Так что неудивительно, что он вдруг заявил о своей готовности сотрудничать, когда ему позвонил и попросил встретиться Даниэль Бреддин, репортер газеты «Бильд». Лагерманн посчитал, что присутствие при разговоре доктора Фихте делу совершенно не помешает. Оба встречались каждые две недели за кружкой пива, и Лагерманн не хотел отказывать себе в этом безобидном удовольствии.

Даниэль Бреддин, а для своих просто Дэнни, — его замедленные движения и тучная фигура совершенно не сочетались со смекалистым острым умом. Он сразу перешел к делу:

— По ленте DPA[4] мы получили сегодня сообщение о загадочной смерти в университетской клинике. Что у вас случилось, профессор?

— Это было убийство, — по-деловому заметил Лагерманн.

Фихте тут же встрял в разговор:

— Но Вальтер! Это нельзя так назвать.

Лагерманн поднял руки в успокаивающем жесте:

— Ну хорошо, тогда я скажу по-другому: больной прожил после трансплантации печени только час. При вскрытии я обнаружил в печени высокую дозу инсектицида. Иными словами, орган был отравлен!

Глаза Бреддина округлились, он почуял сенсацию.

— Значит, смерть произошла не из-за врачебной ошибки? — спросил он.

Лагерманн театрально пожал плечами, так что его широкий череп оказался чуть ли не ниже плеч.

— У Грегора Гропиуса, без сомнения, великолепная репутация! — возразил он таким тоном, что было непонятно, уверен ли он сам в том, что сказал.

Фихте снова встрял в дискуссию и дипломатично заметил:

— Вы должны знать, что мой кузен Вальтер Лагерманн и Грегор Гропиус друг друга недолюбливают, точнее, это Вальтер не терпит Гропиуса, вы понимаете? На самом деле в трансплантируемый орган, предположительно, была сделана инъекция. О преступнике и его мотивах можно только гадать. Во всяком случае реноме нашей клиники эта история уж точно пошатнет. Я могу вас попросить, чтобы мое имя в вашей статье не упоминалось? Мне было бы в высшей степени неприятно, если бы начали думать, что таким образом я хотел нанести Гропиусу удар с тыла. Моя позиция — Гропиус тут не виноват.

Лагерманн широко ухмыльнулся, одним глотком допил пиво и с шумом отодвинул пустой стакан. Его пьяный взгляд блуждал от Фихте к Бреддину.

— Гропиус был ответственный за операцию, поэтому если что-то случилось, в первую очередь отвечать должен он. Или я не прав? И вообще, я не понимаю, чего ты так вступился за Гропиуса. Я убежден, что, если ему представится возможность, всю вину он свалит на тебя.

— Да ты с ума сошел! — Фихте в ярости грохнул кружкой об стол, наклонился к Лагерманну и зашипел так, чтобы Бреддин его не услышал:

— Прекращай пить, Вальтер. А то поплатишься за свои слова!

Лагерманн поморщился и оттолкнул Фихте:

— Чушь! Я сам решаю, с кем и о чем говорить!

Тогда Фихте полез в карман, достал оттуда купюру, положил ее на стойку и сказал Бреддину:

— Вам не стоит верить всему, что может рассказать мой кузен за вечер. Он, бывает, выпьет лишнего и на следующее утро уже не помнит, о чем говорил. А теперь прошу меня извинить.

Это был не первый случай, когда Фихте просто-напросто бросал своего кузена. А тот, разогретый внушительным количеством алкоголя, говорил без умолку, слишком легко выходя из себя.

Едва Фихте исчез, Бреддин понял, что пришел его час и сейчас он вытащит из Лагерманна все, и пусть тот потом жалеет о сказанном сколько угодно. Поэтому он поспешил задать следующий вопрос в довольно откровенной форме: