Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

финансов семьи. Натали привозит и поселяет у себя двух сестер, а когда надо бы приютить сестру Пушкина или его смертельно больную мать — то извините. Наконец, развертывается вульгарнейшая история с Дантесом, во время которой она, на секундочку! — беременна, и ее последовательно отговаривают от кокетства сначала друзья семьи, затем враги (причем не в мягких выражениях, а практически оскорбляя). Потом, господи прости, за воспитание нашей нежной Гончаровой берется сам государь император — мимо! Про страдания Пушкина и муки ее собственной старшей сестры, которая к этому моменту уже замужем за Дантесом, я и не говорю. И что? Где в этом робость, слабость и податливость «кружевной души» — как называла ее Россет?

— Н-да. Вырисовывается совсем иная картина. — Качает острой коленкой мой сегодняшний кормилец. — Выходит, серьезно у нее все там было с Жоржиком? Така любовь?

Я отворачиваюсь, потому что моя нервная система ни к черту и эта тема для меня крайне болезненна. Но отвечаю честно:

— Только его, думаю, и любила за всю жизнь.

А кузнечик хмыкает, встает, отправляет кусок застывшего хачапури в холодильник на завтра. Я так устала, что, отяжелев от обильной еды, едва сижу на стуле. Он смотрит на меня со смесью удовлетворения и сочувствия и идет в прихожую одеваться. А у меня нет сил, чтобы выйти его проводить.

— Слушайте, — говорит он уже от двери. — А что там за прикол с ее сестрами?

Я сонно прикрываю глаза. Прикол с сестрами. Еще какой прикол.

— В следующий раз, — говорю я в сторону входной двери, — долгая история.

Этим вечером в моей квартире впервые пахнет горячей сдобой, кинзой, майораном и мятой. А странный товарищ с фамилией, больше похожей на приблатненную кликуху, чуть прихрамывая, выходит за дверь.

Глава 7

Архивариус. Осень

Как ни странно, аргумент — из уважения к таланту покойного — никого не насторожил. Все мы продвигаемся по жизни от одной формулировки до другой. От одной банальности к следующей. «Есть смысл, — говаривал Бродский, — возвращаться на место преступления, а вот на место любви возвращаться смысла не имеет». Не мечись, моя крошка, говорю я себе, между убийством и любовью. Ты здесь из-за первого.

Итак, литсекретарь вернулась к своим занятиям в роли, скорее, архивариуса. Без, собственно, официального нанимателя (наши отношения с Костиком остались за кадром). На даче стало тише, глуше, тоскливее. Так и на дворе, чай, уже не май — а расхлябанный питерский сентябрь. Официально золотая, а на самом деле свинцовая осень.

В первый день, глядя на перечерченное влагой окно, я пыталась понять: если я все-таки останусь, то какова моя истинная цель? Подозрения? Ностальгия? Три его осиротевшие девочки? Больно ли мне? Одиноко? И, ответив положительно почти на все вопросы, решила побороть бессмысленное умствование делом: спустилась на пустынную знобкую кухню, открыла холодильник. Начала вытаскивать продукты, включила духовку…

Я не задумывалась о точности рецепта — руки помнили уроки покойника. Руки резали, крошили, мололи, ставили в духовку. Накрывали на стол. Запахами я приманила всех членов семьи вниз. Они молча спускались, стараясь не смотреть друг на друга, недоверчиво принюхивались.

Отодвигая стулья, произнесли по очереди:

— Спасибо, Ника.

Поели быстро и тоже практически молча: «передай соль, пожалуйста, еще вина» — вряд ли это можно счесть за застольную беседу. И разошлись по комнатам, даже не потрудившись убрать за собой тарелки. Посуду я мыла в одиночестве на почти погрузившейся в темноту веранде. И так и не включила свет, чтобы никто не видел моей улыбки. Старика уже не было, и я, его литературный придаток, не имела никакого права здесь находиться. Однако вот она я, на той же самой веранде, будто так и должно быть: вирус, вновь встроенный в изменившуюся систему. Мою посуду, будто я не недоразумение, а неприметный домовой, практически дух места, genius loci.

На следующее утро в калитку позвонили. Подождав пару минут — в надежде, что кто-то остался дома и откроет, — я спустилась и вышла в сад. За невысоким забором торчала ярко-розовая шляпа. День был и правда солнечным, но далеко не жарким. Я открыла дверь. На пороге стояла Нина. Шляпа принадлежала ей, как и темные очки а-ля Элизабет Тейлор эпохи пятидесятых. И платье — тоже розовое. Вызывающий антитраур. Серьезно? — мы секунду смотрели друг на друга.

— Привет. — Не спрашивая разрешения, она проскользнула мимо меня в сад, по-хозяйски взошла на крыльцо и только там обернулась, сняв очки и аккуратно положив их в белую сумочку. — Я за письмами.

— Какими письмами?

— Покойника. Мне. Кому они сейчас нужны-то?

Мне хотелось заметить, что и самому покойнику они были без особой надобности. Я даже знала, где они — в одной из тех коробок, которые я в свое время забросила на чердак. Спасибо мне. Будь я менее сентиментальна, они могли бы легко очутиться в ближайшем от дачи помойном баке.

— Хорошо. — Я прошла за Ниной на веранду. — Присядьте, я сейчас их достану.

Нина царственно кивнула, села за стол, сняла наконец свою шляпу.

— Может быть, чаю? — Все-таки она любопытный персонаж.

Еще один монарший кивок.

Я набрала воды и поставила чайник.

— Слышала, он вас уволил? Как раз перед смертью?

Я не повернулась. Пожала плечами.

— Вы слушаете сплетни.

— Поймите меня правильно, Ника. Естественное любопытство. Если так, то почему вы оказались в доме в день его гибели?

Я поставила перед ней чашку, улыбнулась — почти так же доброжелательно, как это умеет делать старшая из сестер Двинских (учусь, учусь!).

— Начнем с того, что меня не увольняли. Сентябрь — начало семестра в университете. Я просто собиралась вернуться к своим прямым обязанностям.

— Выходит, это мой Костик сбил вас с пути праведного. — Она порылась в сумочке и вытащила тонкую сигаретку. Не спрашивая разрешения, закурила, приспособив под пепельницу чайное блюдце. — По-моему, он даже меня подозревает. Совсем обезумел. Не успел выяснить со стариком отношения и теперь в ярости. Смешно.

Я засыпала в заварочный чайник чай, залила кипятком. Ничего не смешно, думала я. Мы до последнего надеемся, что человек, нас породивший, что-то поймет, почувствует. Скажет нужные слова. Ну, это-то, в случае старого ящера, дело как раз безнадежное. Но вот выяснить отношения… Я-то, по крайней мере, успела. Можно сказать, повезло. А вслух, повернувшись к Нине, заметила:

— А Костик-то ваш паренек не без навязчивых идей.

Нина весело рассмеялась. Смех рассыпался по закоулкам дома в официальном трауре, отскочил от завешенных простынями зеркал.

— Это он в меня. — Нина посмотрела мне прямо в глаза. — Подозревает всех, кто живет в этом доме.