Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

— Но не меня?

— Вы — пришлый человек. «Сui prodest» для вас не работает.

— А крючок на двери? — Я налила нам чай.

— Какой крючок?

— Плохо проинформирован ваш Костя. Ванна была закрыта. Ане с Алекс пришлось выбивать дверь.

— Действительно. — Она задумчиво стряхнула пепел с сигареты. — Не срастается. А окно? В ванной же есть окно?

Я кивнула.

— И его наверняка регулярно держат открытым. — Она задумалась. — Дом старый, вентиляции нет, влажность, краска трескается, облезает. Вы — девочка явно не спортивная… — Она с сочувствием оглядела мои формы.

— Спасибо.

— Зря иронизируете. Я только что вывела вас из круга подозреваемых. И себя, кстати, как женщину весьма корпулентную. Но вот другие девочки в этом доме, согласитесь, вполне могли бы…

— А может, это самоубийство? — светски поинтересовалась я.

— Самоубийство?! Олег?! — Она снова расхохоталась, легко, как-то очень молодо. — Никочка, я вас умоляю! Если вы читали его письма ко мне…

Я кивнула — читала. Нина чуть осеклась, но продолжила:

— Тогда средь чисто эротических пассажей вы заметили эту идею фикс — покончить с собой. Поэт, знаете ли, должен умирать молодым, иначе какой же это, к черту, поэт?

— Так ведь он и пытался?

— О да. Кидался под поезд, бросался из окна. Но поезд опаздывал, а выпав из окон, он отделывался переломами. Судьба Онегина хранила. Он верил, что может вечно играть с Богом в эту игру. Что у них, как бы это сказать? Привилегированные отношения. Но потом, с возрастом… Эта счастливая уверенность куда-то делась. Вместе с легкостью, этим его сумасшедшим обаянием, смешливостью. Впрочем, тут мы все одинаковы. Жаль, вы не застали его молодым. — Она смотрела прямо на меня, но явно не видела. — Это был тайфун. Ураган. Невозможно сопротивляться.

— Ну он и в последние годы вполне умел нравиться. — Я обиделась. Получается, Нине досталась лучшая версия, а мне — объедки с праздничного стола.

— Ерунда. — Нина будто очнулась, раздавила остаток сигаретки. — Клейкая бумага для наивных мушек. Использование наработанных техник, не более того. Да и для того, чтобы обаять, нужен выброс энергии в сторону жертвы. А энергию свою он истово берег. Не случись той ванны, до ста лет бы прожил, холил бы себя, любимого. Лелеял. Тщательно отслеживал бы процессы в дряхлеющем теле: все это движение лимфы, желудочного сока, дефекацию. — Нина зло оскалилась, на секунду замолчала, задумавшись о своем. — Несите, Ника, письма, а то я что-то заболталась.

Я поднялась по скрипящим ступеням наверх, вспоминая сполохи нежности и тепла, исходившие от покойного хозяина дома. Нина права. Невозможно сопротивляться. Невозможно, да и не хочется.

А спустившись со связкой писем, обнаружила внизу покуривающую рядом с гостьей Алекс. Весьма контрастная парочка — тонкий в черном, толстый — в вызывающе-розовом. Я без слов передала письма Нине, та также молча сунула их в сумочку. Поднялась, надела шляпу.

— Ну что ж. Спасибо за чай. Не проводите, Ника?

Я на секунду замерла: что-то явно произошло за те минуты, пока я искала письма в чердачной пыли. Кивнула: почему бы и не проводить?

Чувствуя затылком взгляд Алекс, мы двинулись гуськом по садовой дорожке. Уже за калиткой Нина обернулась.

— Знаете, Ника… Между нами: я, скорее, поверю в мистику с крючком на ванной комнате. — Она хихикнула. — Пришла к нему разгневанная Муза и задушила. Чем в эту белиберду с убийством.

Нина надела темные очки, будто отгородившись ими от дома Двинского и всех его обитателей.

— А вообще, зря вы согласились. Ничем хорошим это не закончится.

Я пожала плечами.

— Так ведь уже закончилось.

— Я есмь начало и конец, — усмехнулась она. — Ну, тогда счастливо оставаться.

Я проводила ее взглядом. Первая жена уходила от меня в яркой победительной шляпе, почти танцуя, унося в сумочке воспоминания юности. Я закрыла калитку, медленно прошла обратно к дому.

На крыльце, скрестив руки на груди, стояла Алекс. Лицо ее было сурово.

— Мы согласились на ваше присутствие, Ника, — сказала она. — Но этой женщины здесь больше быть не должно.

Я осторожно кивнула.

— Конечно.

Молча обогнула ее и прошла в кабинет. Любопытно: почему Нину здесь так не любят? Возможно, подспудно чувствуют, что у этой женщины есть мотив. Насколько холодной можно сервировать месть? Разложившейся? В плесени? Прикрытой розовой соломкой? Подобно Сильвио, дотерпевшего до момента, когда граф оценит жизнь и убоится смерти, могла ли Нина так долго ждать? Пушкинский герой терпел шесть лет. Но Пушкину на момент написания повестей был всего-то тридцать один год. По нынешним временам — юноша. Для такого и шесть лет — большой срок. Нине за семьдесят, и ее отношения со временем несколько иные. Выжидательные. Муза, ворвавшаяся в ванную к старому поэту. Я хмыкнула: в конце концов, она и была его Музой. Только он променял ее на другую. Музы, как жены, бывают ли бывшими?

Глава 8

Литсекретарь. Лето

О приезде матери я догадалась по запаху. Американские духи — много оптимизма с сахаром. Несокрушимые, как американская демократия, они перебивали даже вечные ароматы кошачьей мочи, витающие на лестнице. Мать спрыгнула с замызганного подоконника между этажами, каким-то родным, посконно бабьим жестом огладила юбку. Распахнула материнские объятия. Я едва успела затормозить. Я и мои пакеты из «Пятерочки».

— Никочка, — опустила она так и не понадобившиеся руки. — Что же ты мне ничего не сказала?

Пока я выкладывала на стол содержимое пакетов — пельмени, сметана, рулет с маком (основное блюдо плюс десерт), мать честно выпытывала детали последних месяцев. Я говорила спокойно, сама удивляясь со стороны, как взвешенно, по-взрослому звучит голос. Но, обернувшись на мать, с удивлением обнаружила, что та беззвучно плачет. На мой немой вопрос она лишь жалко пожала плечами. Что, мама, тяжело терять человека, который беззаветно любил тебя всю жизнь? Другого такого ни у меня, ни у тебя не будет.

Я выложила на тарелки готовые пельмени — себе и ей. Шмякнула себе сметаны, подумала — и добавила еще щедрый срез сливочного масла (смотри и осуждай, мама), густо посыпала перцем. В ожидании тирады о здоровой пище закинула в рот обжигающий пельмень.

И услышала:

— Твой отец был прекрасным человеком.

Смерть хороша хотя бы тем, что добавляет некоторым такта.

— Верно, — я повернулась к ней, неопрятно жуя. — Вот только он не был моим отцом.

— Что ты такое говоришь?! — удивление в ее голосе было почти естественным.

Я усмехнулась, выжидательно подняв бровь. Серьезно? Мы будем продолжать играть в эти игры? Она отвернулась к темному окну. Я — обратно к своему недиетическому блюду. Торопиться было некуда. Я уже