Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Я удивленно подняла бровь: неожиданное для мужчины сравнение.

— Марсалой.

— Что, простите?

— Десертное вино. Им пропитывают тирамису.

Он махнул рукой — мол, какая разница! Разница в том, мой хороший, что я удачно ушла от ответа на твой вопрос. Он же продолжал выжидающе на меня смотреть сверху вниз.

Я шумно выдохнула, кивнула.

— Ладно. Только договариваться с сестрами будете сами.

Глава 6

Литсекретарь. Лето

«На свете есть люди, пристегнутые к современности как-то сбоку, вроде котильонного значка», — говаривал Мандельштам. По моему опыту, горе — вот что накрепко пристегивает нас к реальности. Парадокс в том, что именно в этот момент мы хотели бы из этой самой реальности выпасть.

Зимне-осенний сезон в Питере захватывает и весну. Тянется, как сопля. День, не успев заняться, творожится в сумерки к трем пополудни. К черному-черному декабрю ритм нашей с отцом жизни еще больше замедляется, мы впадаем в нашей двухкомнатной берлоге в подобие анабиоза. Когда же я заподозрила неладное? Когда он начал кашлять? Или когда похудел? Или — когда случайно взяла его за руку и та оказалась странно горячей?

— Я простудился, вот и все, — сказал папа. — Ешь! — Он пододвинул ко мне тарелку с очередными макаронами, залитыми яйцом.

Сезонное ОРЗ: стыдно вызывать врача на дом, котенок. Несерьезная температура. Просто она длилась, и длилась, и длилась, и когда я погнала отца в районную поликлинику, его мгновенно отправили на рентген легких.

В день Х я вернулась из универа, на кухне было темно, а включив свет, я чуть не заорала — он сидел на своем обыкновенном месте — между столом и холодильником. И даже, по-моему, улыбнулся, щурясь под внезапным светом. Но мне сразу стало очень страшно. Я мигом вспомнила и про врача, и про рентген, и что результаты давали после трех, а сейчас уже семь вечера, и, получается, все эти часы он сидел окруженный тусклым зимним полусветом, пока тьма не вползла в окна и не накрыла его целиком. В некотором роде репетиция…

— В легких вода, — ответил он мне на невысказанный вопрос, и я облегченно вздохнула. Подумаешь, вода! Источник жизни, разве нет? И потом: логично — вода же есть в воздухе, особенно в нашем, питерском, мы вдыхаем воздух…

Блаженная идиотка от филологии, я стала наливать чайник — сейчас устроим чаепитие.

— Это что-то значит? — спросила я, сев наконец напротив. Он смотрел на меня без слов, будто размышляя, говорить ли правду, и я опять почувствовала холод.

— Есть два возможных диагноза: туберкулез или… — он замолчал.

— Или?

— Или рак.

Вот тебе. Ты считаешь себя замурованной в своей эпохе, ты рвешься в прошлое, так держи новый квест и поторопись-ка на всех парах в будущее. Зная точно, что ничего хорошего тебя там не ждет.

Парадоксально, но факт: память наша больше натренирована на забвение, а не на запоминание. В такие периоды жизни особенно радуешься этому свойству. Рак — короткое слово, ад — еще короче. Пара месяцев — и человек, тебя породивший, потеряв двадцать кило, кажется страшным и отвратительным чужаком. Торчат глазные яблоки, скулы, ключицы, ребра, тазовые кости. Падают, оседают на пол, смываются в водоворот унитаза волосы, иногда — ногти. Кожа сочится ядом, что вводится через капельницу с химией. Яд, разлагаясь, пахнет тухлым яйцом, замешенным с аммиаком.

Иногда он лежит в больнице, и ты каждый день едешь туда с едой в пластмассовом контейнере, которая испортится в тамошнем холодильнике, потому что есть он не может, но ты все равно готовишь, зная заранее о судьбе — своей и бульона.

Вытанцовываешь вокруг смерти шаманский танец с бубнами, кидаешь в ее костер деньги, много денег, все папины сбережения. Понимаешь наконец, что имели в виду, говоря, что деньги — бумага. Крашеная нелепая бумага. Даже жертвенная курица, из которой ты истово готовишь варево бульона, — и то ценнее, осмысленнее, живее.

Еще ты перестилаешь мокрую постель, моешь заблеванные полы. Ты ужасно, страшно одинока — и ночами тебе снятся счастливые сны, что отец свалился с инфарктом. Вот тогда бы набежали коллеги и друзья, и свой невкусный бульон ты варила бы не одна, а попеременно. Но это рак, он вызывает священный трепет, на нем лежит древнее проклятье, он пожирает тайно, зазеваешься — перепрыгнет и на сидящего рядом, поэтому к папе в больницу почти никто не ходит, а к домашнему телефону уже не подхожу я сама: не хочу объяснять чужим людям, что происходит. Вопросами они могли вывести меня из транса, и тогда я бы уже не собрала себя обратно.

Несколько раз звонил «Скайп», но без отца его трель была бессмысленна, и рассказывать калифорнийскому побережью о том, что происходит под мелкой снежной крупой в жуткой коробке онкологического центра, казалось предательством. Мать и так считала первого мужа неудачником. Что может быть неудачнее, чем заболеть раком? Я блюла его последнюю гордость, продолжала пестовать свое одиночество. Даже в такой ситуации оно казалось мне предпочтительнее попыток соединиться с другой человеческой особью.

— Я тебя подвел, — говорит мне он, глядя чужим мосластым лицом с ввалившимися щеками из углубления в подушке. — Прости. Расскажи, как там у тебя в универе?

И я рассказываю об интригах на кафедре — кто кого подсиживает, на кого собирает компромат, шашни со студентками, старый добрый плагиат… Это не смешно, но он очень старается, чуть улыбается желтыми зубами, на высохшем лице зубы кажутся лошадиными.

Я отворачиваюсь, и привычный мой внутренний монолог звучит параллельно сплетням. Недавно один студент отыскал меня на полу в туалете, папа. Мне было так больно, что я боялась не выдержать прямо во время семинара. Вот тебе и методика преподавания — осознание трагичности бытия, прямо к анализу стихотворения, проблема в том, что, однажды начав, я совершенно не способна остановиться. Короче, пробормотав что-то невнятное, я отпустила их до следующего раза, а сама побежала в туалет для преподавателей — он почище и побольше размером. Сначала я рыдала, сидя на крышке унитаза, потом — тут размер как раз и оказался кстати, переместилась на пол.

Не знаю, откуда в нас это звериное — вжиматься в пол, в земную твердь, когда очень больно. Войти в нее, распластавшись, стать холодным кафелем, теплым гудроном, мокрой травой, сухим песком. Исчезнуть. Я не успела. Кто-то вошел в туалет, дернул на себя дверь, которую я забыла закрыть, поднял